Образования бессознательного (1957-58)

неврозе влечение избегается, в то время как в извращении оно выступает в неприкрытом виде. Влечение в нем действительно проявляется, но проявляется всегда лишь частично. И проявляется оно в чем-то таком, что представляет собой по отношению к инстинкту некий изолированный элемент, собственно говоря, знак; можно даже сказать — означающее инстинкта. Вот почему в прошлый раз, расставаясь с вами, настаивал я на том, что в любой серии фантазмов, характеризуемых как извращение — а о других мы пока говорить и не будем, — имеется определенный инструментальный элемент.

Отправляться ведь надо не от общего, успевшего сложиться у нас представления о том, что называют инстинктуалъной экономией напряженности, будь она агрессивной или нет, об ее отражениях, возвращениях, преломлениях, — отправляться следует от конкретного. Ибо это, по крайней мере, откроет нам глаза на преобладание, настойчивое присутствие, преимущественное значение этих элементов, которые не только выступают на первый план в той форме, которую извращение принимает, но и обособляются в ней в качестве фантазмов, — на то, другими словами, благодаря чему и доставляют извращения воображаемое удовлетворение.

Почему же занимают эти элементы место столь привилегированное? Я уже говорил вам в прошлый раз об обуви, да и о хлысте тоже — связать их с чисто биологической экономией инстинкта не удается. Инструментальные элементы эти обособляются в форме, символический характер которой настолько очевиден, что столкнувшись с реальностью того, что переживается в извращении, не признать этого символического характера просто невозможно. Само постоянство, с которым проходит такой элемент через все трансформации, которые за время жизни субъекта извращение его может в ходе своей эволюции претерпеть, лишний раз подчеркивает для нас необходимость признать в этом элементе перверсии не просто элемент первичный, последний, необратимый: элемент, чье место в субъективной экономии неоспоримо, но именно элемент означающий.

Вернемся теперь к статье Фрейда.

l

Фрейд исходит из фантазма, выделенного им у группы из восьми больных, в том числе шести девочек и двух мальчиков, — больных, обнаруживавших достаточно различные формы патологии, часть из которых — но далеко не все — носила характер невротический.

Речь идет о систематическом и тщательном исследовании, которое проводит Фрейд шаг за шагом, со всей скрупулезностью ему в подобных случаях свойственной. Опираясь на изучение пациентов, он старается, сколь бы разными они ни были, проследить преобразование экономии фантазма 'ребенка бьют' на каждом из этапов эдипова комплекса, уже здесь начиная формулировать то, что вырастет в дальнейшем в один из главных моментов его толкования извращений и сделает очевидным (на чем настаиваю и я) то, насколько важная роль принадлежит в этой экономии игре означающего.

Пользуясь случаем, обращаю ваше внимание на то, что одна из последних статей Фрейда, Конструкции в анализе, как раз и показывает — не знаю, заметили вы это или же нет, — что центральное место в объяснении действующего в анализе механизма припоминания занимает понятие связи субъекта и означающего. В статье этой четко доказано, что механизм этот связан с цепочкой означающих. Да и последняя работа, завещанная нам Фрейдом, его последняя, в 1938 году написанная статья — та, что в CollectedPapersфшурирует под заглавием SplittingoftheEgointheProcessofDefence, которое я передал бы как 'Разделение (нлнрасщепление, разрыв)Я в механизме аналитического симптома' и чье немецкое заглавие на котором остановился Фрейд, когда перо выпало у него из рук (статье так и суждено было остаться неоконченной), звучит какО/'е IchspaltungimAbwehrvorgang, — также тесно связывает экономию с диалектикой извращенного, если можно так выразиться, признания некоей темы, перед лицом которой субъект неожиданно оказывается. Функция эго и воображаемые отношения, имеющие место в связи субъекта с реальностью, сплетены в нерасторжимый узел, обусловленный тем, что используются воображаемые отношения эти уже будучи интегрированы в механизм означающего. Рассмотрим теперь фантазм бьют ребенка.

Фрейд останавливается на том, что фантазм этот, вобравший в себя если не все воображаемые способы удовлетворения субъекта, то, по крайней мере, важнейшую часть их, собственно, означает. При этом он настаивает на том факте, что фантазм обнаруживается у большинства субъектов женского пола и гораздо реже у субъектов пола мужского. Причем речь идет не о любых фантазмах садистского и извращенного характера вообще, а о конкретном фан-тазме, который кульминирует и находит завершение в форме, о которой субъект высказывается очень уклончиво. Создается впечатление, что сам факт затрагивания этой темы связан с довольно заметным чувством вины. Будучи же затронута, она неизбежно принимает одно и то же словесное выражение·, ребенка бьют.

Бьют. Ein Kind wird geschlagen. Это означает, что сам субъект не бьет. Он при этой сцене лишь зритель. Фрейд начинает статью с анализа того, как разворачивается эта сцена в воображении субъектов женского пола, которым пришлось ему об этом поведать. Бьющий принадлежит, в общем и целом, к породе тех, кто обладает властью или авторитетом. Это не отец — иногда это школьный учитель, иногда просто некое могущественное лицо: король, тиран — одним словом, фигура весьма фантастическая. И узнается в ней не обязательно отец, а тот, кто является для нас эквивалентным ему лицом. Фигура эта занимает в окончательной форме фантазма свое законное место, и мы легко убедимся, что гомологичностью ее с отцом довольствоваться нельзя. Вместо того, чтобы уподоблять эту фигуру отцу, ее следует поместить по ту его сторону, в той категории Имени Отца, которую мы тщательно отличаем от действий отца реального.

В фантазме фигурируют несколько детей, своего рода группа, или даже толпа, причем все они непременно мальчики. Это как раз и вызывает целый ряд вопросов — настолько многочисленных, что рассмотреть сегодня их все нечего и думать — я просто-напросто попрошу вас обратиться к работе Фрейда самим. По поводу того, что бьют именно мальчиков, то есть субъектов противоположного по отношению к субъекту фантазма пола, можно рассуждать бесконечно — попробуйте, например, соотнести этот факт с такой, скажем, темой, как соперничество полов. На этом Фрейд как раз и заканчивает свою статью, показывая принципиальную несовместимость таких теорий, как теория Адлера, с клиническими данными и неспособность их подобные результаты удовлетворительно объяснить. Аргументацию Фрейд приводит более чем исчерпывающую, и нас будет интересовать здесь совсем другое.

А интересовать нас будет тот способ, которым Фрейд к этой проблеме подходит. Первым делом он сообщает нам результат анализов, причем в интересах изложения — чтобы не повторяться, говоря то и дело, что так вот, мол, происходит у мальчиков, а так у девочек — он рассказывает сначала о том, как обстоит дело у девочек, а потом переходит к мальчикам, о которых, кстати говоря, он располагает материалом более скудным. К чему, в сущности, эти результаты сводятся? К элементам постоянства, которые он обнаруживает и описывает. Для него важны в этом фантазме его превращения, его преобразования, его предшествующие формы, его история, то скрытое в нем, к чему аналитическое исследование дает ему доступ. Фан-тазм этот проходит через ряд последовательных состояний, в ходе которых что-то в нем изменяется, а что-то оказывается постоянным. Наша задача состоит в том, чтобы извлечь урок из результатов этого тщательного исследования — исследования, отмеченного печатью того, что составляет особенность почти всего, Фрейдом написанного: точности, настойчивости, привычки обрабатывать материал до тех пор, пока не окажутся распутанными те связи, которые казались прежде нерасторжимыми. Так, во всех пяти 'больших психоанализах', и в поразительном 'Человеке с волками' в особенности, хорошо видно, как без конца возвращается Фрейд к строгому разграничению между тем; что в первоначальной линии истории субъекта можно назвать его символическим происхождением, с одной стороны, и тем, что было его реальным происхождением, с другой. При этом он выделяет три временных такта.

Первый этап, говорит он, который имеет место в подобных случаях у девочек, состоит в следующем. В какой-то момент анализа ребенок, которого бьют, открывает так или иначе свое истинное лицо и оказывается ее младшим братом или сестричкой, которых избивает отец. Каково значение этого фантазма?

Мы не в силах сказать, сексуальный он или садистский — вот поразительное, принадлежащее самому