Потом он уехал, и тогда я начала думать о себе самой. В сущности, он раскрыл мне меня самое. И если я хочу, я могу считать его своим навсегда.
Второго я узнала, когда училась в школе домоводства. Он как-то целую ночь танцевал со мной, потом начал писать мне письма и наконец стал свистеть под моим окном. Однажды ночью я потихоньку выбралась из дому. Нам негде было быть вместе, и все же мы были вместе, ибо ничто не может помешать юноше и девушке быть вместе. Они только не хотят, чтобы их видели, чтобы знали об их отношениях. Об этом знаем мы сами, знаем только мы одни. Здесь рассказ перестает быть рассказом, он уже не имеет права на существование. К счастью, после того как мы встретились три раза, ему пришлось уехать на Юг; и тогда в этом опасном месте — школе домоводства, где поведение рассматривали с точки зрения морали, а не природы, — все стало спокойно.
И это все, что я, давно ставшая взрослой девушкой, пережила за свою жизнь, до того вечера, когда потеряла ключи.
Глава десятая
Мне отказывают от места
Утром, когда я разливаю кофе, фру холодно, не глядя на меня, спрашивает тоном судьи:
— Где вы были ночью?
— На собрании ячейки.
Фру хватает ртом воздух, но быстро овладевает собой, губы ее перестают дергаться, она откашливается и начинает говорить в повышенном тоне. Она очень бледна, но держится необыкновенно спокойно.
— Ах, вот оно что. Нельзя ли узнать, какова же была повестка дня?
— Ясли…
— Как это ясли?..
— Нужно построить ясли.
— Кому это нужно?
— Мне.
— А кто будет их строить?
— Общество.
— Общество? Что это за зверь, скажите, пожалуйста?
Просто поразительно, с какой холодной иронией могла говорить эта милая женщина, в то время как внутри у нее все клокотало. Но ей так и не удалось выдержать роль до конца.
— И у вас хватает наглости прямо в глаза говорить мне, что вы были на собрании ячейки! И вы смеете признаваться в этом в моем доме, за моим столом, в присутствии этих невинных детей! Вы даже выдвигаете здесь коммунистические требования, вы требуете, чтобы мы, налогоплательщики, поддерживали безнравственность коммунистов!
— Ну, успокойся, сокровище мое, — улыбнулся ее муж. — Кто станет от нас это требовать? Славя богу, мы в первую очередь поддерживаем свою собственную безнравственность и уж только потом безнравственность других.
— Как это похоже на вас, трусливых буржуазных политиков — всегда выступать против своего класса! Вы чувствуете себя хорошо только в атмосфере интриг и предательства. Но я говорю вам — довольно! Мы, порядочные женщины, рожали детей по божеским и человеческим законам, воспитывали в них высокие моральные принципы, создавали образцовую семью. А теперь вы хотите, чтобы мы платили за безнравственность людей, которые пытаются разрушить наш дом! — Тут фру величественно поднялась, потрясла кулаком перед моим носом; на руках у нее зазвенели браслеты. — Нет уж, благодарю покорно. Вон отсюда!
Младший ангелочек смотрел на мать с открытым ртом, молитвенно сложив ручки, а маленький толстяк надул щеки. Хозяин продолжал есть овсяную кашу, сощурив глаза и нахмурив брови, как это делают игроки, когда не хотят, чтобы партнеры догадались о том, что у них на руках.
Где я нахожусь? Как могла я подумать, что этот дом — холм, случайно образовавшийся среди окружающего равнинного ландшафта, как могла я подумать, что здесь можно обо всем говорить откровенно, с наивностью простого человека? Как могла я подумать, что разговор о ячейке будет воспринят словно невинная шутка, легкомысленная болтовня? Да, я ошиблась.
Я растерялась. Нет, мне никогда не понять людей из высшего общества, я даже не умею разговаривать с ними как положено. Теперь я ясно увидела разницу между двумя мирами, к которым мы принадлежим — я и эта женщина. Хотя я живу под ее кровом, мы так далеки друг от друга, что только с трудом нас обеих можно назвать двумя представителями рода человеческого. Правда, и я и она — животные позвоночные, млекопитающие, но этим и ограничивается наше сходство. То единое человеческое общество, к которому мы обе якобы относимся, существует только на словах.
Глупо улыбаясь, я спросила:
— Следует ли это понимать так, что я больше не служу в вашем доме?
— Дорогая, — сказал хозяин жене, — я думаю, без служанки нам будет трудно. Ведь ты уезжаешь на целый год в Штаты. Кто же станет смотреть за домом? Ты же знаешь, что наша добрая Йоуна больше чем наполовину принадлежит американо-смоландским богам.
— Я могу найти сотни девушек, которые не будут вести себя так бесстыдно передо мной, в моем собственном доме. Я могу найти тысячи девушек, которые настолько воспитаны, что знают, как надо в таких случаях ответить хозяйке, или, по крайней мере, промолчат о том, что они делают вечерами. А эта с первой минуты, как только вошла в дом, говорила со мной нагло, с высокомерием северянки, будто она бог весть что. Я ее терпеть не могу!
Я поняла, что в этом доме мне больше нечего делать, и пошла к себе собирать вещи. Лучше я буду бродить по улицам, но в этом доме больше не останусь ни минуты.
Меня просят остаться
Кто-то подбежал к моей двери, сильно постучал в нее и тотчас же открыл. В комнате появился маленький запыхавшийся толстячок.
— Папа велел сказать, чтобы ты осталась, он еще хочет поговорить с тобой.
— Как хорошо быть таким вот толстеньким папенькиным сынком. — Я погладила мальчика по голове и продолжала упаковывать вещи.
Я думала, что малыш, выполнив поручение, уйдет, он ведь почти не разговаривал со мной, за исключением тех случаев, когда сидел на заборе вместе с детьми премьер-министра и других важных персон и орал мне вслед: «Органистка! Замарашка! Да здравствует деревня!» Теперь он стоит около меня и смотрит, как я укладываю в сундук свое праздничное платье. И вдруг заявляет вкрадчиво-нагловатым тоном:
— Я хочу пойти с тобой на собрание ячейки.
— Тебя высекут за это, дружочек.
— Попридержи язык и возьми меня с собой на собрание ячейки. Эти проклятые коммунисты никому ничего не разрешают.
— Неужели такой хорошенький мальчик хочет стать проклятым коммунистом!
Он ощетинился.
