влажную руку и пробормотал что-то похожее на «Иисус Христос». А может быть, он сказал «Йене Кристинссон». Я поздоровалась, встав, как это полагается в деревне. Потом я заглянула в колясочку: там спали два всамделишных близнеца.
— Это Бог Бриллиантин, — представил органист.
— Господи боже, что же вы так поздно ходите с такими чудесными малышами? — удивилась я. — Где их мать?
— Она в Кеблавике,[13] — ответил Бог. — Там бал у американцев.
— Дети все вынесут, — проговорил органист. — Кое-кто считает, что плохо, когда дети лишаются матери, но это, конечно, неверно. С ними ничего не случится, даже если они потеряют отца. Вот кофе. Позвольте, но где же Атомный скальд?
— Он в «кадиллаке», — сказал Бог.
— А где Двести тысяч кусачек?[14] — спросил органист.
— «ФФФ», — ответил Бог, — Нью-Йорк, тридцать четвертая стрит, тысяча двести пятьдесят.
— Никаких метафизических открытий, никаких мистических видений, никаких теологических откровений? — поинтересовался органист.
— Ни черта, — буркнул Бог. — Вот только Оули Фигур утверждает, что сумел связаться с Любимцем народа,[15] сопляк паршивый. А что это за девушка?
— Ты бог и не должен спрашивать о людях, это не принято, — ответил органист. — Кто он такой — это частное дело человека. И уж тем более его частное дело, как его зовут. В прежние времена бог никогда бы не стал об этом спрашивать.
— Ну, а как Клеопатра, она уже поправилась? — спросил Бог.
— Что значит поправилась?
— Я видел ее в больнице. Она была в прескверном состоянии.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду?
— Она была очень больна, — пояснил Бог.
— Никогда нельзя быть слишком больным, — заметил органист.
— Она плакала, — настаивал Бог.
— Страдание и наслаждение так близки друг к другу, что их трудно различить, — сказал органист. — По-моему, самое большое наслаждение — это быть больным, очень больным.
В дверях раздался фанатический, благоговейный голос:
— Хоть бы мне, наконец, заболеть раком.
В комнату вошел молодой человек, с лицом цвета слоновой кости и слабым намеком на пушок на щеках. Портрет иностранной знаменитости, видовая открытка, какую встретишь в крестьянском доме над фисгармонией и какую можно купить в любой лавочке, он был одновременно похож на Шиллера, Шуберта и лорда Байрона. Он в ярко-красном галстуке и грязных ботинках. Обведя комнату напряженным взглядом лунатика (казалось, каждый предмет, одушевленный или неодушевленный, вызывает в нем раздражение), он протянул мне свою длинную руку, такую мягкую, что мне почудилось, будто я дотронулась до рыбного студня, и проговорил:
— Беньямин.[16]
Я посмотрела на него.
— Ничего не могу поделать, — сказал он. — Младший брат — это я, страшная ветвь генеалогического древа — это мой народ, пустыня — это моя страна.
— Они начитались Священного писания, — пояснил органист, — и теперь святой дух снизошел на них. Они обрели божественность, без посредничества папы, по методу нашего друга Лютера. Выпей чашку кофе, Атомный скальд.
— Где Клеопатра? — осведомился Беньямин.
— А ну ее, — ответил органист. — Положи сахару в кофе.
— Я ее обожаю, — заявил Атомный скальд.
— И мне нужно повидать ее, — вмешался Бог Бриллиантин.
— Вы думаете, она будет возиться с какими-то двумя богами? — спросил органист. — Ей нужны ее тридцать мужчин.
Тут я не выдержала и сказала:
— Я вовсе не воплощенная добродетель, но о такой распущенной женщине никогда не слыхала и позволю себе усомниться в ее существовании.
— Распущенных женщин нет, — заметил органист. — Это предрассудок. Есть женщины, которые тридцать раз спят с одним мужчиной, и женщины, которые спят по разу с тридцатью мужчинами.
— И женщины, которые не спят с мужчинами, — добавила я, думая о самой себе. Мне стало душно, я видела все как сквозь туман и покраснела до самой шеи. Наверно, у меня был очень глупый вид.
— Блаженный Августин говорит, что половой инстинкт не зависит от воли, — продолжал органист. — Святой Бенедикт спасался только тем, что нырял голый в крапиву. За исключением безбрачия пет половых извращений.
— Позвольте мне проводить вас домой? — предложил Бог Бриллиантин.
— Зачем? — спросила я.
— Ночью по улицам ходят янки.
— Ну и что же?
— У них винтовки.
— Я ничуть не боюсь винтовок.
— Они вас изнасилуют.
— А вы будете драться из-за меня?
— Да, — язвительно улыбнулся Бог Бриллиантин.
— А близнецы?
— Беньямин отвезет их в «кадиллаке». Если хочешь, я побью Беньямина и отниму у него «кадиллак». Я имею такое же право красть машину, как и он.
— Пойду на поиски Клеопатры, — сказал Атомный скальд Беньямин.
— Только сначала сыграйте нам что-нибудь, — предложил органист. — Спешить некуда.
Бог Бриллиантин встал, взял плоский треугольный предмет, который он положил между цветов, снял с него бечевку и развернул бумагу. Это была вяленая треска. Он искусно натянул вдоль рыбы две бечевки наподобие струн и начал играть. Бог очень ловко ударял правой рукой по бечевкам, как по струнам, и при этом раздавался звук, похожий на звон гавайской гитары. Он тихонечко напевал какую-то мелодию, а ударив по струнам, дергал себя за нос, зажимая ноздри пальцами, — от этого и получался гитарный звон. Атомный скальд вышел на середину комнаты и встал в позу величайшего человека в мире. Мне и в голову не приходило, что он может петь, поэтому я удивилась, когда он открыл рот. У него был высокий и одновременно низкий голос — это был актер, который умел задеть самые чувствительные струны души и искусно подражал итальянским рыданьям. Он повернулся ко мне и запел:
Кончив петь, он сунул руку в карман, и рука вдруг словно прилипла к подкладке. Казалось, в кармане были яйца, и они разбились… Что это? Фокус? Я ничего не поняла, и тут он стал вытаскивать из кармана
