воспоминаний о душистой бороде Бьёрна из Лейрура и от недавних — о курином кудахтанье.
Как уже говорилось раньше, епископ Тьоудрекур, навестив женщину из Лида накануне вечером, нашел ее в состоянии весьма плачевном. Он разыскал Стейнбьорг в компании отпетых молодчиков и, напомнив о дочернем долге, приказал ей спуститься вниз к матери. После этого пошел в мужскую общую каюту, где лежали изнуренные морской болезнью ее брат и сын.
Епископ не мог сомкнуть глаз. Его беспокоило это семейство, которое он взялся доставить целым и невредимым к богу, в страну святых. Время от времени среди ночи он порывался пойти взглянуть, как чувствует себя женщина, но не решался оставить больного мальчика. На пароходе был старый мормон из Англии, который всегда просыпался на самой заре и мурлыкал себе под нос псалом о бедном одиноком страннике. Когда Тьоудрекур услышал, что мормон проснулся, он оставил мальчика на его попечение, а сам пошел навестить, как того требовало Евангелие, несчастную женщину.
Море еще волновалось, видимость была плохая, но буря уже шла на убыль. Светало. Епископ пробрался ощупью по ступенькам и через выходы к корме. Никто еще не вставал. Кое-где светился слабый свет фонарей. Он открыл дверь в лазарет, там была кромешная тьма, лампочка погасла. Он вытащил спичку, зажег лампу, повернулся к скамейке, где спала девушка, и, к своему изумлению, разглядел рядом с ней парня, старообразного, безволосого, уродливого, с заячьей губой… Рот у него был широко открыт, он храпел. Около него безмятежно спало прелестное создание в расцвете лет… Это зрелище так поразило епископа, что он, забыв о цели своего прихода, подошел к скамейке и стал будить спящих, крича так, словно загонял овец в загон.
Первой очнулась девушка. Она открыла глаза и увидела епископа, а рядом на кровати — существо, которое спросонок приняла за чудовище. Девушка с криком отпрянула в сторону и забилась в угол, прикрывая руками обнаженную грудь. В это время проснулся и кавалер. Он протер глаза и усмехнулся, при этом отверстие в губе расширилось, а в глазах появилось что-то звериное, как нередко бывает у людей, которых природа отмечает таким недостатком. Он что-то пробормотал гнусаво, схватил первые попавшиеся под руку вещи, чтобы прикрыть свое худое, жилистое тело с впалой грудью. Потом натянул на себя башмаки, взял оставшиеся вещи под мышку и убрался восвояси, не попрощавшись. Девушка продолжала сидеть, оцепенев, со скрещенными на груди руками. Она в ужасе глядела вслед уходящему.
— Набрось на себя что-нибудь, а то простудишься, девочка, — сказал епископ. — Я пришел взглянуть на твою мать. Мне кажется, она неловко лежит. Ночью, наверно, ей было совсем худо…
Что касается женщины, то ее мотало из стороны в сторону, тело ее не оказывало инстинктивного сопротивления, что всегда бывает у спящих. Сейчас она лежала на животе, уткнувшись головой в решетчатую спинку кровати. Епископ приподнял голову женщины и положил ее на спину. Она была холодная и тяжелая — никаких признаков жизни. Один глаз открыт, другой полузакрыт. Епископ надел очки и приложил ухо к ее сердцу. Послушав, он разогнулся, решительно снял очки и аккуратно вложил их в футляр.
— Твоя мать, девочка моя, раньше нас прибыла в обетованную страну, — сказал епископ. — При случае мы с твоим отцом окрестим ее, чтобы она имела возможность вступить в святой град на веки вечные.
При этом новом ударе девушка не издала ни вздоха; ее осунувшееся лицо ничего не выражало — казалось, сознание в ней умерло. Потом она повернулась лицом к стене, подтянув колени к подбородку. Епископ стыдливо накрыл ее одеялом и пошел сообщить о происшедшем судовому начальству.
И этот и следующий день девушка не поднимала головы с подушки, ничего не ела, а когда с ней заговаривали, забивалась в угол. Около полуночи пришел ее брат и сказал, что сейчас мать будут хоронить. Вместо ответа она натянула одеяло на голову и еще глубже зарылась в подушку.
Шторм стих, море успокоилось, звезды отражались в воде.
Ровно в полночь корабль остановили на три минуты, чтобы опустить в море труп женщины, покинувшей свой дом ради встречи в небесном царстве со своим мужем, лучше которого она никого не знала на свете и которого давно считала умершим. На этом погребении присутствовали капитан со штурманом и шесть матросов в парадной форме. Был тут также сын женщины, несколько стыдившийся своих коротких штанов и пьексов, купленных для него епископом в Шотландии. Рядом стоял врач и одну за другой курил сигареты, входившие тогда в моду. Епископ держал на руках внука женщины. К ним присоединился старый мормон, знавший один из прекраснейших псалмов об одиноком страннике. Но на сей раз он довольствовался тем, что читал его про себя, так как совершать похоронную процедуру — обязанность капитана, если на корабле не окажется духовного лица. Епископу Тьоудрекуру удалось договориться, что и он скажет этой женщине несколько слов на прощание на языке, понятном только богу. Ему разрешили говорить, но не больше тридцати-сорока секунд, так как нельзя затягивать процедуру. Труп лежал не в гробу — покойницу завернули в шелковую ткань и белую простыню, принадлежавшую компании. Сверху накрыли красно-белым датским флагом — этим отдавалась последняя честь умершей. В пароходном списке национальностей мира исландцы относились, как ни странно, не к финнам, а к датчанам.
— В этом дорогом покрывале спит твоя бабушка, мой маленький друг, — сказал епископ Тьоудрекур.
Капитан, крепкий человек небольшого роста, седоволосый, с обветренным лицом, перелистал книгу, подошел к свету фонаря в изголовье носилок и произнес на английском языке слова, которые полагается произносить, когда труп опускают в море. Затем подали знак мормону. Епископ Тьоудрекур выступил вперед, передал мальчика старому мормону, скрестил руки поверх своей тщательно завернутой шляпы, прижатой к груди, и произнес:
— Сестра, с которой мы прощаемся, завернутая в красно-белое полотнище, кстати не имеющее к ней никакого отношения, а принадлежащее датскому королю, теперь, по приглашению бога, вступает в его жилище в том единственном одеянии, которое осталось у нее с тех пор, как она покинула Исландию. На этом одеянии есть знаки, неизвестные ни исландцам, ни датским королям: это знак Пчелиного улья, Лилии и Чайки, знаки той страны, которую даровал нам пророк вместе с Золотой книгой и которые будут светить в небе в тот день, когда земля превратится в пустыню и мрак.
Затем Тьоудрекур опять взял ребенка. Матросы сняли датский флаг с носилок и привязали к ним веревки. Они подняли носилки над перилами и стали осторожно спускать их вдоль борта корабля. Епископ подошел к борту с ребенком и показал ему, как опускается в воду его бабушка. В ночной прохладе мальчик смотрел на все происходящее своими умными глазенками. Но когда носилки коснулись воды и матросы стали развязывать веревки, он сказал со слезами в голосе — ведь никто не был так счастлив, как он, когда жил вместе с ней на придорожном хуторе:
— Маленький Стейнар хочет к бабушке!
Утром на рассвете епископ Тьоудрекур открыл дверь в изолятор, подошел к скамейке и поздоровался с девушкой.
Она смотрела на него, как зверек из своей норы, не ответив на приветствие.
— Ты проснулась, дитя мое? — спросил Тьоудрекур.
Девушка долго молчала, прежде чем ответить:
— Я не понимаю себя. Я не знаю, кто я. Человек ли я?
— Думаю, что да, — сказал епископ.
— Проснуться и потерять все… и знать, что у тебя ничего нет… Это и значит быть человеком? Где та чудо-лошадь, которая была у нас всех когда-то?
— Не будем скрывать, твои духи-покровители не так уж прекрасны. Я дежурил здесь всю ночь, мне пришлось немало потрудиться, чтобы выпроводить этих дьяволов. Вначале пришел один, потом второй, а за ним и третий. В их глазах ты — самая обычная шлюха.
— Неужели это и есть то, что мне обещал мой отец? — сказала девушка, убитая горем. — Я не знаю, чьим именем тебя умолять, но прошу тебя, спаси меня, не оставь, не допусти, чтобы когда-нибудь меня вновь ослепило это. Закрой меня. Запри…
— Вот о чем я думаю, девочка моя: есть выход, к которому я уже однажды прибег этой осенью на реке, когда сатана, появившийся на другом берегу, хотел забрать ребенка. Я поручил его богу. Для тебя я не вижу иного выхода.
— Можешь делать со мной все, что захочешь, Тьоудрекур, только защити меня, спаси, не дай сбиться с пути…
