врачи вечно спешили к концу дня, и минутой не пересиживали смену. Да и понятно. Бурмакина Оля спешила — так ей надо было успеть переодеться дома и на танцы в клуб, где ждал её какой-нибудь затянутый в ремни розовощекий курсант. Настя спешила — так у неё дома дети, и хотелось скорей донести в кастрюльке остатки санаторской каши или сметаны четверть кружки, если дадут по уговорённости в раздаточной… Изабелла спешила, потому что в избе, которую она снимала, в той же комнате, жили ещё две местные учительницы её возраста и после проверки тетрадок им весело было посмеяться, посудачить втроём, попить чайку, повздыхать. Однажды Евгения Францевна зашла к ним по делу, уже поздновато было, и понять ничего не могла: из перины летал пух, все глупо хохотали и носились по углам как угорелые, в ночных рубашках, а Изабелла, точно девчонка, била двумя руками по перине и кричала: «Берегись! Запушу!» Всё- таки она ещё не зрелая как педагог.
Евгении Францевне же спешить было некуда: ни родных, ни знакомых. Она давно жила одиноко и никому не рассказывала о себе. Ей самой временами казалось теперь странным, что был и у неё когда-то муж, Карл Петрович, Карлуша, незаметный служащий Коминтерна, то ли делопроизводитель, то ли курьер. Однажды он уехал, как всегда внезапно, на какое-то задание и не вернулся. С тех пор только золотое кольцо на безымянном пальце её красной руки ещё напоминало о нём… А тут сорок первый подкатил, немцы — враги, и все глядят косо из-за её отчества. Когда стали в эвакуацию собираться и списки персонала утрясали, Ольга Константиновна спросила её, глядя в упор: «Не поедете с нами, конечно?» — «Конечно, поеду», — ответила Евгения Францевна, покраснев всей шеей, и стала что-то ненужно, длинно объяснять.
А что объяснять? У неё и оставалось в жизни теперь что санаторий, да лечебный процесс, да эти ужасные, избалованные, вредные, дурно воспитанные дети. Как жаль, что так мало людей понимают, что такое настоящая ортопедическая сестра! Однажды на обходе, ещё до войны, Ерофей Павлович похвалил её за организацию вытяжения, и она побледнела от волнения. Все говорят: «школа Чернобылова, школа Чернобылова», а ведь она и вправду была его ученицей, но робкой, преданной, восхищённо глядевшей издали. Кто больше её страдал от того, что дети разболтались в эвакуации и плохо лежат? Что не у всех кольца по московской системе? Что один градусник на две палаты и вечно не хватает талька и марганцовки? Да что о том толковать!..
Между тем незаметно, беззвучно переломилась ночь, и часы, также ровно тикая, стали отстукивать минуты сорок второго года. Проходя после полуночи по тёмному коридору, дежурный врач, только что чокнувшийся мензуркой спирта с молоденькой медсестрой в директорском кабинете, заметил лучик света, пробившийся из изолятора, и приоткрыл дверь. При свете тусклой керосиновой лампы он увидел сладко спящего больного из седьмой палаты, над изголовьем которого, наподобие опахала, свешивалась ёлочная ветка с игрушками, и задремавшую на стуле в углу за тумбочкой медицинскую сестру из дневной смены.
Он постоял немного в недоумении, но не стал её будить и тихо вышел из изолятора.
Глава двенадцатая
НАХОДКА
ак давно это было, что Ганшин болел! Два, три месяца прошло? Зима заскользила к весне быстро, незаметно.
В окна по утрам било солнце, косые яркие квадраты ложились на доски пола, наползали на одеяла и простыни, заставляли блаженно жмуриться. Засверкали, закапали сосульки, свисавшие зубьями с козырька над балконом. В считанные дни побурели, осели сугробы за окном. Вдоль проезжей дороги снег стал пористым, жёлто-серым, сжался и потёк. Сани, в которые запрягали Рыжуху, заменили телегой, и теперь, когда по утрам везли к завтраку котёл с кашей, слышно было, как погромыхивают колёса по протаявшей колее. Шла скорая, жадная алтайская весна.
В конце апреля уже выставляли вторые рамы и распечатывали балкон. Маруля с треском оборвала присохшую за зиму балконную дверь, и длинные жгуты грязной слежавшейся ваты повалились на пол. У подоконника стояло ведро с нагретой водой — Маруля собиралась мыть окна.
Она была в добром расположении духа и, сдирая узкие полоски старых газет с остатками сухого клейстера, вычищая черенком ножа вату в пазах двери, мычала негромко:
— Маруля, а дальше как? — спросил Гришка.
Но петь дальше Маруля не стала.
— Что вы всё Маруля да Маруля. Меня Мариолой звали. Дома один приезжал свататься — молодой, интересный. Мариола, говорит… А отец — колдун, борода чёрная…
— Как колдун? — заволновались ребята. — Чей отец?
Но от Марули, как известно, толка не добьёшься.
— Колдун — колдовал…
Она нагнулась с тряпкой над ведром, и па её коричневатой, с морщинками шее стали видны в просвет халата светлые кружочки монист.
— А балкон чтоб закрытый была, — говорила Маруля, размазывая вкруговую мокрой тряпкой зимнюю грязь по стеклу. — Жиган в селе балует…
В ту весну Белокозиху, что ни день, сотрясали ужасные слухи. Объявился молодой жиган, нападавший на людей то с ножом, то с обрезом. Однажды его было уже словили, но он убежал из-под стражи. А недавно в колодце на краю села нашли новую его жертву, девушку лет семнадцати, убитую самопалом.
Жиган был неуловим, хотя не раз объявлялись люди, наблюдавшие его самолично: то возчик на рассвете видел его на задворках клуба — бросился было за ним, а тот зашёл за угол и пропал; то двое эвакуированных, ходившие в лес за хворостом, повстречали его по дороге к Дунюшкиному лугу. Потом жиган куда-то исчез, слухи о нём примолкли. Но объявились два дезертира. Струсили ехать на фронт, бежали с оружием и скрываются в лесах на Синюхе, а по ночам выходят в село в поисках пропитания. С одного двора телёнка свели, у кого-то двух кур зарезали. Милицейская цепь с курсантами ходила на облаву в горы и вернулась ни с чем.
«Дезертиры, жиган — и откуда такие люди берутся? Скорее бы их переловили», — думал Ганшин. Но Маруля и тут толком ничего рассказать не умела. А жаль. С утра говорить об этом не страшно, только лёгкий холодок по ногам. Один Зацепа глаза таращит с испуга, да он маленький. А под вечер вспомнишь — и сам не заснёшь.
Маруля тем временем протёрла балконную дверь и стала сгонять мусор щёткой.
— Вот пыль. Вроде мела вчера. А лежит себе у плинтуса, как богата барыня. Ммм… — бормотала она, собирая в центре палаты кучку сора.
Ганшин заметил вдруг, как среди комков пыли, пожелтевших газетных клочков, грязной ваты что-то сверкнуло.
— Маруля! Подними!..
Она нагнулась и, отряхнув мусор, подняла железный кругляшок с серебристым, в пятнах ржавчины ободом. Это был шарик, пропавшее сокровище Ганшина! И как он сюда попал? Видно, пролежал в какой-то щели всю зиму, а сейчас вот вымелся из-под балконной двери.
— Рёбушки, шарик нашёлся! — завопил Ганшин.
