Но Мило боялся отдыха, потому что сразу же впадал в сон и начинал бредить, а это для него было тяжелее, чем идти.
— Давай, — говорил он хриплым голосом, словно кого-то гнал перед собой, — толкай, ну же, ну! Не легко… понятно, не легко… быть коммунистом! Хочешь это, хочешь революцию, сукин сын, вот я напрягай все силы!
И он напрягал все силы, несчастный, помогая себе и головой, и шеей, и руками, а чуть попадалась крутизна — готов был скатиться вниз, только бы достичь чего-то, пусть разбившись в кусочки.
С зарей подошли мы к знакомому по описанию закутку и разбудили угрюмого недоверчивого мужчину средних лет. Он встретил нас неприветливо и с сомнением нас разглядывал, задавая нам странные путаные вопросы и меряя взглядом одного за другим с головы до пят.
— Почему-то мне кажется, что вы из васоевичей, — подытожил он, очевидно узнавая нас по произношению и не скрывая опасений.
— Показалось тебе, — сказал Мичо Милонич и словно бы обрадовался. — Наверное, вы слышали о нашем партизанском батальоне.
Тот сказал, что слышал, пробормотал еще что-то и удалился. Ждали мы его целый час, затем еще час, затем потеряли терпение и начали сомневаться.
— Он вообще не похож на нашего человека, — сказал Вейо.
— Я бы предложил, — Рацич растянул свой ус во всю его длину, — переместиться отсюда чуть повыше и как следует осмотреть местность. А Мило удалить немного, на всякий случай.
Предприняв эти маленькие меры предосторожности, мы поднялись на зеленый бугорок, откуда могли видеть все тропинки вокруг. Ближе к полдню явился наш хмурый хозяин, один.
— Пошли, — сказал и, поскольку пересчитал нас, спросил: — А где ваш пятый?
— Вольной он, мы оставили его здесь.
— А-а, — произнес он это так, словно догадывался о нашей хитрости и словно это ему не нравилось.
— Слушай, ты, — и Вейо приставил револьвер к его лбу, — куда ты нас ведешь?
— Туда, куда вы хотели, — ответил тот, даже не моргнув глазом.
— Но имей в виду, — пригрозил ему Вейо, — если ты поведешь нас к какой-нибудь твоей четницкой банде, я тебя прикончу, ничего тебя не спасет!
— Все это мы увидим и посмотрим, — ответил тот загадочно и довольно нахально.
Мы отстегнули гранаты, вставили запалы и положили в карманы; револьверы зарядили, винтовки взяли наизготовку и — ожидая выстрелов из засады, — злые, голодные и усталые, стали карабкаться, спускаться и крутиться за этим мрачным типом, который и виду не показывал, нравится ему все это или нет. Мы потели и стонали, торопились, а двигаться приходилось осторожно из-за заряженных гранат — до тех пор, пока не углядели на одной полянке поднимающегося во весь свой рост долговязого и тощего Вое Джерковича.
— Здорово, Долговязый, — окликнул его Рашко Рацич, забыв про все, что было.
— Здорово, Усач, — улыбнулся Вое и пошел нам навстречу.
Они крепко обнялись, словно сцепились в схватке. Поздоровались за руку и мы, сели. Только теперь из кустарника и из-за камней начали выходить какие-то парни и усачи, которые были в секрете.
— Похоже, вы приготовились нас по-другому встретить? — спрашивает Мнчо Милонич, глядя на них.
— Само собой, — отвечает Вое. — Есть у нас горький опыт с этими вашими четниками, вот мы их и сейчас ждали. Не знаю, как уж они там у вас себя ведут, а здесь умудрялись прикрепить звезду на шапку и давай слоняться по лесам в поисках своих.
— И мы пришли установить связь, — сказал Мичо. — А у вас-то есть она? Нужно батальон провести.
— Связь и есть и нет, — говорит Вое. — Скорее нет, чем есть, но чтоб провести батальон, хм… и речи быть не может.
— Нас же вызвали!
— Вызов вам был направлен до начала наступления, а то, что немецкая техника быстрее наших ходоков — что с этим поделаешь!
Наши надежды, которые еще теплились, сразу погасли. Это было заметно по лицам, которые сжались, точно схваченные морозом. Усы Рашко Рацича обвисли и опали, и на его бледном лице висели точно неживые и неприятно напоминали грубо прилепленный клок шерсти, которым мы частенько злоупотребляли в детских театральных представлениях. Мичо Милонич уронил свой старенький блокнот и принялся собирать рассыпавшиеся листки неловкими движениями дрожащих рук, промахиваясь, словно он собирал в темноте. А Вейо таращил глаза на Вое, словно тот нанес ему смертельное оскорбление и он хочет заставить его отречься от сказанного.
Не подозревая об изменениях, которые должны были отразиться и на моем лице, я воочию видел, как опять рушатся замки наших грез. Нет возможности пробиться и нет надежды соединиться! Как уже дважды возвращались мы с Мойковца, так и сейчас вернемся с Дурмитора —
— Вы еще, похоже, не знаете, как обстоят дела, — говорит Вое, словно не достаточно уже нас огорчил. — Там булькает, как в котле, — и он показывает рукой в сторону Маглича, — хотя здесь это не так слышно. Окружение. Обруч! — Он сухим можжевеловым прутиком начертил этот обруч на земле перед собой, затем добавил: — Тройная цепь вокруг наших основных сил. Они решили разгромить ЦК и Верховный штаб. — И он ударил прутиком посредине круга.
У нас перехватило дыхание, мы забыли свои беды при этом еще большем горе. Удивляло нас, как это человек может такие вещи говорить почти спокойным голосом и как он со спокойным лицом перечисляет все эти вражеские дивизии, основной удар и направление прорыва которых — с танками, «юнкерсами» и сотнями скорострельных пушек — устремлены к одной цели…
Хорошо еще, что Мичо Милонич прервал его, а то бы нас замутило от всего этого.
— Подожди-ка, Вое! — сказал он хриплым голосом. — Как обстоит дело — вкратце?
— Пробьются наши, — ответил Вое живее и веселее. — Разобьют цепь в каком-то месте, где выберут, и со свистом пролетят куда-то, но, куда бы они ни двинулись, всюду их ждут такие, как мы, не один ваш батальон хочет соединиться с основными частями. Большие потери, это неоспоримо, но все это восполнится. Это революция, она, знаешь, похожа чем-то на лихорадку: народ становится единым организмом, настроенным непрестанно и все в большем количестве производить и излучать из себя боевые ячейки и части…
— Выходит, нам возвращаться, — грустно и все-таки чуть спокойнее говорит Мичо. — Будем гоняться взапуски с четниками, пока не обнаружится возможность установить связь.
— Ясное дело, — соглашается Джеркович. — Теперь у вас там настоящая классовая борьба против этой вашей буржуазии, которая считает, что она умнее английских тори. Умнее, может быть, потому что снюхалась с фашистами и без колебаний накинулась на нас… Но вам надо бы немножко поспать, ночь нужно как можно больше использовать для переходов. Прилягте, а я скажу, чтобы вам принесли что-нибудь поесть. И схожу посмотрю этого вашего больного — не годится, если это тиф… Он пошел, а мы, несколько успокоенные и почти утешенные, заснули в душистом можжевеловом кустарнике.
