забраться.
Поскольку экономить они не умели, то вскоре пришлось залезать в склад не до половины, а целиком. Для Гаго это не составляло труда, но однажды он задел и свалил что-то тяжелое, звякнувшее, а в следующий раз, пока шарил впотьмах, чьи-то грубые лапы схватили его за шею, сдавили и поволокли, а он визжал и изо всех сил вырывался. В конце концов его вытащили на поляну перед складом и дали волю кулакам. Так как Боко, Дикан и остальные, едва заслышав крики, дали деру, не было никого, кто мог бы подтвердить, что порох он брал для «рекламы», просто поиграть. Хотя и в этом случае ему не поверили бы, сказали бы: какая еще игра!.. До игры ли, когда партизаны отрезали и блокировали Никшич и, что ни день, в три часа палят из какой-то пушчонки?.. Может, только они еще не прочь поиграть, но уже никак не дети. Да и нет теперь детворы, сказали бы они в заключение, все это банда переодетая. Такие детки Кошчака убили, причем так укокошили, что он и не пикнул, а вместо венка дохлую собаку на могилу бросили…
Иными словами, никакие это не дети, а сущая напасть. Поэтому Гаго, как имеющего прямое отношение к этой напасти, — за руки и за ноги, голова при этом свисала вниз, а полы куртки волоклись в пыли — перенесли в помещение к карабинерам и отдубасили еще раз. Потом позвонили кому-то по телефону. Явился переводчик, Миюшкович, но он не смог или не захотел ничего поведать о родных Гаго, тогда вызвали другого переводчика, Трипа, и он рассказал, что отец Гаго на той стороне, мать — в тюрьме и что дома одна бабка, преопаснейшая старушенция, из тех чванных аристократов, что, кроме себя, презирают все и вся… На основании этого он заключил, что Гаго не случайно взялся воровать именно артиллерийский порох, значит, благодаря ему партизаны получали заряды для пушки… Уже засветились лампы, когда наконец все почувствовали, что устали, и когда Гаго охрипшим голосом, едва ворочая распухшим языком, прокричал:
— Хочу домой!
Все это ему порядком надоело, к тому же он считал несправедливым, что его оторвали от друзей и ему приходится за все расплачиваться. Главный карабинер кивнул головой и невесело, словно дразня, поддакнул:
— Домой, домой.
Двое вскинули на плечи винтовки и поставили Гаго между собой. При помощи нескольких итальянских слов, которые ему удалось выучить, Гаго попытался объяснить им, что беспокоиться о нем не стоит, он хорошо знает, где его дом, и может дойти сам, темноты не боится. Один из карабинеров, не дождавшись конца объяснения, сцапал Гаго за шиворот и выволок за порог, препротивный такой дядька, нашел время показывать силу на ребенке!.. От двери Гаго направился было в сторону дома. В тот момент, когда он хотел дать стрекача, тот же карабинер схватил его пятерней за шею и толкнул в противоположном направлении. Напрасно Гаго доказывал, что его дом не там, а в сторону Расток, карабинер не отвечал, делая вид, будто знает лучше. Повели его проулками, о существовании которых Гаго даже не подозревал, мимо старых домишек, пропахших торфом, через какой-то незнакомый город, бедняцкий, с кривыми заборами и все дальше, дальше. Возникали из тьмы насупленные башни, пустынные, а может, населенные призраками, на некоторых из них ветер громыхал дверьми, а сквозь глазницы окон проглядывали звезды. Он испугался, как бы его назло не бросили здесь. Поэтому обрадовался, когда они очутились перед столбом с лампочкой наверху, а потом двинулись по дороге, минуя какие-то деревушки с мигающими огоньками. Остановились у странного здания с двумя часовыми у ворот. Гаго решил, что его не поняли, заикнулся было, что хочет домой, к бабушке, и что он голоден. Потом не выдержал и расплакался. Конвоир, который не трогал его, принялся утешать, вытер ему слезы и стал растолковывать, мешая итальянские и сербские слова, что дом его теперь здесь, тут находится и его мать. Он поверил, вбежал в дом. Из коридора по привычке свернул налево, хотел сразу на кухню — думал, там мать, а значит, найдется и что-нибудь съестное. Пока безуспешно дергал за ручку двери, его настиг какой-то хромой оборванец, без винтовки, без шапки, но тоже взялся изображать из себя власть: схватил его за ворот и втолкнул в мерзкую комнату, набитую мужичьем, все стали изумляться, выспрашивать, откуда он и что натворил…
Луци
С тех пор ежедневно по утрам и вечерам он слышал, как мать бранится в коридоре женского отделения тюрьмы, а какие-то женщины, прачки или что-то в этом роде, склочницы с визгливыми голосами, поддерживают ее. Ссоры с более сильными вызывали у Гаго страх, и, пока они продолжались, мальчишка дрожал, сердце у него замирало, стоило кому-нибудь из тюремщиков в конце коридора заорать и загреметь прикладом. В такие моменты мать, будто догадываясь, что он боится, кричала, невидимая, словно из тьмы:
— Не бойся, Гаго, наши все ближе!..
Крестьяне, которые поначалу радовались, заслышав это, стали терять всякое терпение и надежду. Седовласый Симо Урдулия с торчащими в разные стороны усами мрачно изрекал:
— Черта с два!.. Не ближе они, а все дальше, вот попомните меня!
Между этим «все ближе» и «все дальше» препирательства длились до самой зимы, когда возобладало-таки второе. Прослышали, что националисты под командой полковника Байо Станишича прорвали кольцо окружения и открыли дорогу на Подгорицу. Оттуда прибыли итальянские грузовики, чтобы вывезти заключенных, пока новая блокада не прервала пути сообщения. Женскую половину тюрьмы тоже эвакуировали. Увидев мать, Гаго бросился к ней через двор, часовые подняли крик, женщины ответили, крики с обеих сторон схлестнулись.
Ошарашенный перепалкой, Гаго вначале не обращал внимания, куда их везут. Потом стал замечать: вокруг скалы, нагой, уродливый кустарник в колючках. Вскоре они спустились в долину, обнесенную со всех сторон колючей проволокой, затем въехали в город с такими же проволочными заграждениями у самых домов.
Как ни странно, в башне Рогошича, где все не могли отделаться от страха, Гаго чувствовал себя лучше. Черный Луци, надзиратель, назначил его разносчиком. В его обязанности входило помогать по кухне, передавать в камеры пищу, которую приносили родственники заключенных, а потом собирать пустую посуду и относить к воротам. Чтобы он мог выполнять эту работу, Гаго дали старую солдатскую гимнастерку, которая закрывала ему колени, напоминая плащ с подвернутыми рукавами. Так или иначе, теперь он обходился без оборванных крестьянских кацавеек и безрукавок, которые одалживали ему, чтобы не замерз. Был он, правда, бос, но к этому привык, а пол в коридоре был ровным и гладким, к тому же его подметали здоровенной березовой метлой, так что Гаго мог не опасаться наколоть или ушибить ногу. Снуя по двору к воротам и обратно, он часто замечал мать в окне женской камеры, та махала ему рукой, смеялась, радовалась, что видит его, оттого, наверное, и скандалила теперь редко. Впрочем, с тех пор как сюда попали, она совсем не ссорится. Для него день стал короток, заполненный делами, беготней. Немаловажны для Гаго запахи пищи, распространяющиеся из посуды, которую он разносит и передает заключенным. Пахнет вареным каштаном с приправами — и засвербит нёбо, каждый раз в одном и том же месте; коли принесут тушеную фасоль — она еще издали щекочет кончик носа, а уж вблизи — слюнки не удержать. Сама возможность ощутить эти запахи кое-что значила, но ему теперь нередко и перепадает: где уклейка, где кусочек карпа, а то, глядишь, и ломтик сыру, кружок колбасы или глоток-другой понравившейся ему пищи. Еще не было случая, чтобы он просил, на это попросту нет времени, да он и постыдился бы, однако люди сами как-то догадываются, чего ему хочется, и угощают.
Бывает, отлучается кто-нибудь из охранников, принимающих и просматривающих передачи, и именно в этот момент у входа в тюрьму, как сговорившись, скапливается много народу. Пока толпа не схлынет, передачи поручают проверять Гаго. В этих редких случаях он хмурится, напускает на себя серьезность и озабоченно водит ложкой по дну какой-нибудь посудины с салатом или супом, следит, чтобы в этой пище, боже упаси, не передали заключенным записку либо напильник — перепилить решетку. Поскребет, ничего не обнаружит, кивнет головой и тоном Луци, повторяя его жест, разрешает:
—
До сих пор, сколько ни проверял, ни разу ни на что не наткнулся. Да и другие тоже, поэтому он был
