тем самым заслужил Митар позорную смерть, предлагает ему сбрить бороду, пока не пришли братья-четники с англичанами и не оттаскали за нее. И наконец:
Вуколяча — это выступ, что, подобно щербатому клыку, выдается над пропастью, а Дуйо — отшельник или даже скорей религиозный фанатик. Вздумалось ему соорудить хижину на Вуколяче, на самом верху, лачуга — одно название, но поселился в ней, молился богу и истязал себя голодом, жаждой и холодом в надежде заслужить жизнь в раю. Некоторые из наших завидовали: столько у него теперь заслуг перед всевышним, что, дай ему волю, все будет зависеть от его указки, от протекции, а это им не по душе… Однажды ночью кто-то столкнул в пропасть лачугу и вместе с ней несчастного отшельника Дуйо, никому на свете зла не причинившего…
Смотрю на попа Митара — у него и глаза и губы побледнели, от страха озноб прошибает, руки, борода трясутся. Чтобы взбодрить его, говорю:
— Не трусь, все это дешевая пропаганда.
— Легко тебе рассуждать, имея охрану. Днем я и сам не боюсь, а вот каково, если ночью явятся?.. Смерти не страшно, ее на всех хватит, рано или поздно и за мной придет, но ты обрати внимание — дохлого пса упоминает!.. Это он мне над головой положить хочет, чтоб и в гробу не давал покоя, лаял…
— Вот погоди, поймаю, ему псину подложу. Кстати, ты никого не подозреваешь?
— Не знаю, — говорит, но вижу, знает, а сказать не решается. — Наверняка кто-нибудь из тех, что скрываются в лесу.
— А разве есть такие?
— Они везде на всякий случай своих оставляют.
Итак, он подтвердил сомнения, временами посещавшие меня: часто они действуют по-нашему, причем даже в тех ситуациях, когда у нас бывают осечки. Разница лишь в том, что наши умеют вовремя остановиться, когда видят, что вышла ошибка, а они — нет, прут точно слепые, пока не уткнутся в стену. Наверняка, как и мы в свое время, оставили в тылу людей ненадежнее: Боже, Бука, Станко, Новака, гестаповца Велюна — тех, что не сдадутся, не посмеют. Припоминаю, кого еще они могли бы оставить, целый список получился — есть тут в любом деле мастера: и брехуны, и доносчики, и баламуты, и подхалимы, однако никто из них двух строк не в состоянии срифмовать, не то что написать целое стихотворение. Иные жили в городе или пригородах, один, к примеру, был даже инструктором собаководства, а такие в политике спецы и ругаются не хуже венгров, но трудно было кого-нибудь из них представить на месте автора стихов, с карандашом в руке…
В то время, когда я мучился, ломал надо всем этим голову, вдруг заверещал телефон, да так перепугал меня, как если бы средь бела дня вампир нагрянул. Значит, исправили-таки наши самоучки, хоть я на это уже не надеялся. Исправили, однако, не совсем: трещит, хрипит, гудит, кашляет, завывает, пока наконец сквозь весь этот бедлам не прорывается голос Панто:
— Есть у вас что-нибудь новенькое? — спрашивает.
— Есть новость — поэт объявился, — говорю ему.
— Какой еще боец?
— Поэт, поэт, а не боец, стишки придумывает и кропает.
— Неужели? Так это ж хорошо, нам поэты нужны. — Панто меня не слышит и знай себе продолжает: — Ты его береги, в школу пошлем, теперь самое время.
— Окончит он сразу все школы, дай только мне его изловить. Пока не удается, прячется вражий сын в дебрях да чащобах, не видать, что твоего соловья.
Наконец он понял:
— Да ну? Жди меня в гости, хочу послушать его песни!
Неджо
Панто прикатил на мотоцикле вместе с Мирко уже в сумерках. Не успел и присесть, отдохнуть, как потребовал письмо лесного поэта. Протянул ему все бумажки, которые к тому времени собрал. Не прочел Панто и половины, а сбоку, на виске, уже запульсировала жилка:
— Вот гад!.. Еще над ударниками издевается!
— Я и сам знаю, что он гад, но пока не дознался, кто.
— Кому другому быть, как не Неджо!
— А разве его не убили? — спрашиваю.
— Убить-то убили, да он наверняка оборотнем стал. Нелегко Неджо убить: у него, подлеца, как у кошки, девять жизней. Врут в книгах, когда пишут, что нет оборотней, есть они, еще как есть: встретится такой гад хитрющий, прикинется мертвым, закатит свои поганые глаза, вот наш дурак из жалости или отвращения и не пустит в него еще одну пулю, а он соберется с силами, уйдет и опять за свое принимается. Но что хуже всего — я и есть тот самый дурень, не прикончивший его как следует. Но теперь сделаю это, вот тебе мое слово!
Неджо был в партизанах, его имя значилось в списках до весны сорок второго, когда он был ранен в бою с четниками. Касательно раны — это еще вопрос, сдается мне, что он самострел. Рана ему не мешала, он и не хвастал ею, пока с нами был. А теперь вспомнить бы, как он у нас оказался…
Когда наши части отступили из Черногории в Боснию и когда нас, отборный отряд, вернули из-за Нивы удерживать тылы в ожидании лучших времен, докатилась молва, будто остался там какой-то партизан, что в одиночестве как помешанный бродит в лесу по ту сторону Котурачи. Мы искали его с неделю, может, и больше, пока наконец Михаило Янкович не наткнулся на него и не привел в отряд. Смотрим на Неджо: бледный, худущий, изголодавшийся, оборванный, вооружен черногорским револьвером — четыре патрона с самодельными пулями. Нет ни винтовки, ни гранат — ничего, все четники отобрали, когда нашли его в одном доме, раненого. И жизни лишили бы, говорит, если бы не узнал его и не вступился офицер, у которого он служил в армии.
Посмотреть на Неджо — вроде бы крестьянин, трудяга, за душой ни гроша, а уж врать, околесицу нести, туману напустить что твой господский сын может. Это мы потом заметили: любит он приврать, даже когда нет в том никакой нужды, а поначалу казалось, что это человек из народа, которому превыше всего справедливость, тянется к ней, будто к огню руки погреть. К тому же умел он лучше любого из нас костер развести, кашу сварить, подготовить угли для жаровни, ягод, грибов, трав набрать и тем самым обогатить нашу пищу витаминами. Короче говоря, не могли ему нарадоваться. А домашние, все крестьяне, наоборот, кривились, как от неприятного запаха, когда видели Неджо среди нас. Нет им дела, что он бедняк, нашим хлебом живет: есть, говорят, бедняки честные, а в доме Неджо не было еще человека, сплошь сорняки, из колена в колено. Отец в прошлую войну, во время оккупации, работал на немцев, и дед наверняка занялся бы тем же, очутись поблизости немцы или турки. И Неджо одним миром мазан с предками, толкуют нам, и не к добру он к вам переметнулся: предаст или убьет кого-нибудь исподтишка и сбежит…
Тотда мы просто не воспринимали этот наследственный черногорский фатализм и расизм — не соответствовал он марксизму, отрицал веру в прогресс. И все-таки предостережения не пропали даром, я видел, что наши время от времени искали возможности испытать Неджо, окунуть его в такие дела, после которых, как все мы думали, ему нечего будет надеяться на прощение той стороны. Стали посылать его в патрули, на задания, а потом и туда, где постреливали. Был такой Джакочевич, итальянский приспешник,
