взвихрившаяся прядь тумана. По мере того как дождь стихает, отчетливей слышится шум реки. Тяжелый и глухой — кажется, будто все утопленники разом кричат отчаянными голосами. Их душам ничего не осталось, как голосом воды взывать о помощи и сыпать проклятья, пока не успокоится река. Лужи на выглянувшем среди туч солнце кажутся молочно-белыми. Озерки, связанные между собой сетью тонких капилляров, становятся все прозрачнее и постепенно отделяются друг от друга. Среди них поднимаются молодые стебли кукурузы, забрызганные доверху грязью.
Я устал смотреть, как мир возвращается к обычному, каждодневному, к скуке. Потом увидел, что женщина с торбой возвращается, сгорбившаяся, несчастная, она, кажется, разговаривает сама с собою. Опять проходит под водосточной трубой, сворачивает за угол — и догадывается наконец, что вышла с тюремной территории. Я опускаюсь на пол и закрываю глаза: почему мне вечно приходится страдать, глядя на чью-то беду?
Я не слышал, когда и как отворили дверь, а только почувствовал это по свежей струе воздуха. Люди выходят. Никто не опасается пройти первым, привыкли, столпились у входа. На дворе светит солнце, бледное, но смотреть на себя не дает, переступая порог, мы жмуримся. Трава, вся исхлестанная, полегла, на ней валяется шелуха вареного картофеля. Нас выстраивают снова по пяти в ряд, меня заталкивают в шестую шеренгу. За мной еще две: сумасшедший и ко всему безразличный Бабич и могильщики, которые рады бы от него избавиться. Стоим и ждем, не знаю, чего ждем, и никто не знает. На шоссе появляется женщина с торбой, словно оборотень по чьему-то проклятью, она блуждает около нас. Идет медленно, сгорбившись, смотрит куда-то вперед. Одежда ее липнет к телу. Не иначе безумная, думаю я, бродит, ищет, сама не знает что. Увидела нас, выпрямилась и заспешила к нам. Остановили ее у ворот, не пускают. Прислонилась к забору, вздохнула. Видо Ясикич вышел из строя и приблизился к ней, только тогда ее узнал. Смотрят они несколько мгновений друг на друга — она счастлива, что видит его; он сердит, словно уронили его достоинство перед представителями трех народов.
— Чего пришла?! — кричит он. — Нет у тебя другого дела, как ходить за мной?..
— Кричи, кричи, все вы такие, — говорит она, — и возьми торбу, пригодится.
— А сейчас ступай! — Он берет торбу.
— Погоди, передохну… Что же с вами будет?
— Тюрьма, лагерь, пока не придет им конец!
Она его не слушает и обращается к часовым, выбрала самого старшего, кричит ему, потому что наперед знает, что будет глух на ее мольбу.
— Отпусти ребенка домой! Сам видишь, дитя еще. Разве можно такого сажать в лагерь? Кому он там нужен? Никому вреда он не принес, не знает, что такое политика, по злобе его засадили бородатые предатели, будь они прокляты, чтоб у них двор заглох и крыльцо травой поросло!
— Не понимай! — говорит немец.
— Понимаешь, только не хочешь, все вы такие!.. А почему не хочешь? Дай бог тебе дождаться, чтоб и твоих детей уводили кто знает куда, а ты бы смотрел и ничем не мог помочь!
— Мать, — говорит Видо, — если тебя кто толкнет или ударит, я не вытерплю. А там знаешь, что будет! Потому лучше поскорей уходи.
— Правду говоришь, лучше уйти. Береги себя, видел, какая гроза над нашими домами разразилась.
— Гремело повсюду, и над ихними домами тоже, а сейчас иди!
— Ну, люди, счастливого вам пути, — говорит она нам, — уж вы приглядите за моим парнишкой.
Отошла и стала за дерево. Выглянет из-за ствола и спрячется, чтоб не видели, — так и дождалась, когда нас погнали.
Ведут нас наверх, к мосту и той большой могиле. Двинулась и она следом. Чуть скроемся за поворотом, она поспешит, нагонит нас и спрячется за дерево или телеграфный столб, пока отойдем. А тем временем Видо разделил между нами что было из еды — зачем одному нести, если не съешь! На шоссе, у огороженного колючей проволокой луга, стоят грузовики. Четники, мокрые и грязные, подходят по пятеро, поднимаются и исчезают в кузове под вздувающимся брезентом.
— Эй вы, куда путь держите? Уж не на восточный ли фронт? — не может не задеть их Шумич.
— Вам ближе, — нехотя отвечает кто-то из четников, — доберетесь и пешком.
— Так отправлялись вы и к Неретве, — продолжает Шумич, — потом только пятки сверкали.
— Болтай, болтай, до речки уже недалеко. Потом не придется!
— Наградит вас немец железными крестами, а народ забьет вам в могилы осиновые колья, — не унимается Шумич.
Могильщики еще раз взмолились, чтобы присоединили их к четникам, но их уговорили прикладами продолжать путь с нами.
Дорога, то узкая, то широкая, по-прежнему покрыта желтым илом, только теперь она исполосована следами новых покрышек. Из-за вздувшейся реки мост кажется чуть ниже. Подходя к нему, я задыхаюсь, уж очень мы торопимся, чтоб поскорей… Часовые, обеспокоенные непонятной для них спешкой, едва поспевают за нами и пускаются то беглым шагом, то рысью. Из барака лесопилки высыпали солдаты, поглазеть на нас, они в нижних рубахах с засученными рукавами. Наконец мы добираемся до выгона с чахлой травой, где валяются торбы, одеяла, обувь и куртки расстрелянных. Вещей стало меньше, местные жители разобрали мало-мальски годное.
Мы замедляем шаг, останавливаемся, но стража гонит нас дальше. Подошли к могиле, к ручью, и это не устраивает. Идем дальше, оглядываемся, нет ли какой каверзы? Нет, гонят дальше — позади остались и могила и ущелье.
Полегчало, когда мы вышли из ущелья, оно уже насытилось, видно, нас ждет другая яма и все будет иначе. И этот промежуток между двумя ямами называется жизнью: продолжением неизвестности, обремененной унижением и тем необъяснимым, что принято именовать любовью к Родине, декорированной чахлыми цветочками упрямства и тщетной надеждой отомстить. Светит солнце, высятся сосны, течет река, рядом с ней дорога, почти у самой обочины новый каменный дом, в окнах полосатые городские занавески, совсем как в мирное время. До чего мы любим выставлять все напоказ, а потом за это отдаем жизнь, честь, все! На востоке громоздятся горы, лесистые, с голыми вершинами, а самые высокие, с обглоданными пиками, вытянулись до неба. Снизу вверх ползут вдоль потоков пряди тумана. И вдруг так захотелось очутиться там, под их защитой, идти сквозь сумрачный влажный лес, где не место человеку. Это безумное желание мне знакомо: одно из оставшихся в наследство от отца. Не могу его подавить — и перед глазами встает Оманов дол, обросшее плющом корчевье, где когда-то стояли хижины пастухов.
— А что, если попытаться в Трешневике улучить момент и бежать? — возвращает меня к действительности Шумич.
— А как быть со стариками и сумасшедшим?
— Кто не может, пусть остается!
— Оставшихся скосят!
— Такова жизнь! Что делать? Иначе не бывает: кому смеркается, а кому рассветает! Лучше хоть кому-нибудь спастись, чем погибнуть всем из-за трех стариков и двух калек. Если их расстреляют, это не самое худшее, что их ждет.
— Не приметили бы четники, а то сразу донесут!
— Лучше с этой стороны или за перевалом?
— Лучше как можно скорей, за первым же поворотом!
— Торопишься?
— Нет, но Борачич может удрать один и все испортить.
— Значит, надо быть наготове.
У школы сменился караул, у этих все другое: в плащах, с автоматами, на мотоциклах с колясками и установленными на них пулеметами. Над нашей бедой посмеиваются. Спросили с издевкой старого Дако, не коммунист ли он? Уверены, что старый человек не может быть коммунистом. Не знаю, как дошли до этого, но они близки к истине: нужно быть молодым и наивным, чтобы поверить, будто существует какой-то выход, какая-то надежда на счастье; с годами уходят силы, а эти силы — корень любви, любовь же, мне кажется, это единственное средство, которое может добавить к нашей действительности нечто такое, чего она
