День, когда исчезло небо.Рассказ

молодой магрибинец, потом какой-то калека, потом… Я подумал, что это, наверное, утомительно: за всем следить, всех благословлять — работа с полной занятостью.

Я потянул ее за руку, заставив остановиться, и показал вверх, на рвущееся в клочки небо. Если так дальше пойдет, скоро над нами не будет ничего, кроме огромной черной дыры.

— Посмотри! — воскликнул я, с силой сжимая ее руку. — Пройдет несколько лет, и ты будешь вспоминать: я была с Роменом в тот день, когда исчезло небо.

Она улыбнулась — как улыбается усталый, все понимающий человек, глядя на неисправимого ребенка.

— Выпьем по рюмочке, а? Тут Стенли в двух шагах. Помнишь Стенли?

Вместо ответа — едва уловимая мимика, выражающая согласие.

Мы сидели возле запотевавшего окна, которое я то и дело протирал платком, и молча смотрели на улицу, где снег все падал и падал…

Теперь на всех прохожих были одинаковые белые пальто, одинаковые белые ботинки, у всех были одинаковые белые волосы. Невозможно было увидеть душу отдельного человека, почувствовать его сердечную муку, определить недуг, причиняющий ему страдания. Невозможно было благословлять.

С напряженным лицом Инес принялась рассматривать все вокруг. Один столик, другой. Одного посетителя, другого. Каждую секунду я боялся, что она заприметит кого-нибудь с обиженным видом, с каким-нибудь физическим недостатком и тотчас примется осенять крестным знамением, совершаемым движениями головы.

А еще я живо представлял себе сцену безумного хохота.

Если б за нашим столиком сидел офицер Армии спасения и еще две-три самые приветливые, самые предупредительные, самые внимательные продавщицы — наши ровесницы, — все вместе мы бы постарались понять Инес и помочь ей. И не спасовали бы перед теми, кого раздражает любая малость.

Мы набрались бы смелости и спросили:

— Что с тобой происходит, Инес?

Но я был один. Она повернулась ко мне. Все то же сморщенное лицо, разве что щеки немного порозовели и какой-то желтый свет зажегся в глазах. Это, разумеется, от пива и оттого, что мы пришли с холода в тепло.

Она смотрела на меня и будто спрашивала: «Что же в этом дурного?»

И действительно, что дурного в том, чтобы любить людей и благословлять самых слабых?

Я коснулся ее худенькой руки с выступающими венами.

А что было дурного тогда? Она позволяла так мало и просила мало. Ровно столько, чтобы заработать себе карманные деньги, которых ей никогда не давали. Несколько монеток за возможность поцеловать ее в губы, чуть больше, чтобы поласкать ее грудь, за одну бумажку она задирала юбку, за две — снимала трусики. А иногда, когда ты был на мели, и вовсе ничего не брала. Просто говорила: «Это за твои красивые глаза».

В окно было видно, как снег кружит над медленно ползущей вереницей машин. Темнело. Зажглись фонари.

— Это Вобан, — сказал я.

— Что?

— Вобан построил нашу крепость. Он руководил строительством укреплений при Людовике XIV. Разве ты не испытываешь гордость, оттого что живешь в старинном квартале?

Едва я это сказал, как она разразилась своим долгим приступообразным хохотом, он был слышен повсюду в зале и вызывал косые взгляды посетителей.

Она могла бы все еще быть красивой. Если б укротила этот дикий хохот, если бы пользовалась косметикой, если б ее не бросало то в апатию, то в истерию.

Я смотрел на нее не отрываясь. Вспомни, думал я, ведь это она пробудила твои первые мечты. И вызвала первые страдания. Ты целовал ее в губы, ласкал ее грудь, становился на колени перед ее обнаженным лобком. Однажды, когда ты, зачарованный, стоял так, она сказала:

— Потрогай, если хочешь.

А когда ты вынул свой липкий пахнущий палец, она ласково спросила тебя, протягивая платок:

— Тебе не противно?

Чтобы доказать ей обратное, ты облизал палец.

Что в этом было дурного?

Много позже, когда я догнал ее ростом, когда у меня уже появилась борода, а она втюрилась в меня, я решительно бросил ей:

— Такая девчонка, как ты! Да что ты себе вообразила?!

День, когда исчезло небо.

Может, это был именно тот день. И все, что с ней стадо, — может, это из-за меня. А может, и нет. Как знать.

Она уже не хохотала. И на этот раз хохот прекратился внезапно, как будто она повернула выключатель. Она задумчиво смотрела на меня, слегка склонив голову набок. Снег перестал. Небо никуда не делось — но ведь это только так говорится.

— Благослови меня, — прошептал я.

— Давно благословила.