«полароиды» за то, что эти аппараты не передают глубины. Нажмешь на кнопку — и все рельефное вмиг станет плоским на картинке, которая тут же выскочит из камеры. Что говорит «полароид»? Как ты воспринимаешь мир? Это решает Дрелла.
Когда я увидела его впервые, у меня возникла незыблемая, абсолютная уверенность, что передо мной — один из ликов смерти. Существо с бледной, угреватой кожей, в белом парике, точно снятом с огородного пугала, берет «полароид» и, любезно улыбаясь, превращает вас в камень. А еще он напоминал старую куклу, обдуваемую невидимым ветром. В те времена он высасывал соки из богатых девушек Верхнего Ист-Сайда — Бэби Джейн Холцер, Эди Седжвик, Тины Уайт. Вокруг него собирался целый зоопарк — полуночники, снобы, неудавшиеся актрисы, бывшие завсегдатаи садомазохистских клубов на Кристофер- стрит. Меня привели на «Фабрику» Грег и Тина: однажды вечером они захотели представить меня своему гуру. У меня было ощущение, словно я попала в Берлин 1925 года. Как будто в этом высеребренном гроте на берегу Ист-Ривер вел съемки Джозеф фон Штернберг. Кажется, в тот вечер там был Нуреев, а еще там было полно разных богатых придурков и молодых людей, витавших в облаках. Все в целом производило впечатление наркотической оргии, причем оргии гомосексуальной. Вы словно оказывались на шахматной доске, где стояли ферзи, слоны, кони и пешки. И все кругом черно-белое: нью-йоркская ночь, сверкающая металлом, прозрачная, — прекрасный фон для лиц, осунувшихся от бессонницы.
Думаю, к тому времени его уже называли «святым Энди». «Фабрика» была похожа на церковь, где приносятся человеческие жертвы: там были свои реликвии, свои пономари, свои чудотворцы. Прихожане этого храма были насквозь пропитаны наркотиками, но все же им требовалась регулярная доза их странном религии. Кому они поклонялись? Преимущественно самим себе, своему медленному умиранию. Выпучив глаза, точно быки, которых ведут на бойню, они благоговейно взирали на икону, изображавшую смерть, — элегантную, насмешливую, немногословную. Им выпала честь быть представленными самой Смерти, она удостоила их небрежного приветствия — и они не помнили себя от радости. Чтобы сделать приятное Дрелле, ученики были готовы на все: уколоться, вскрыть себе вены, прыгнуть с десятого этажа. Там протекал Стикс, самый настоящий Стикс из металла и «снежка». Уорхол использовал людей как батарейки, заимствовал у них энергию. Когда они истощались, он их просто выбрасывал: это был мусор,
На полотнах Дреллы были изображены предметы, которые обычно видишь на помойке: банки из-под супа, бутылки из-под кока-колы. А по его мастерской расхаживали живые покойники, из которых высосали кровь. Им пришлось заплатить дань Минотавру — Пикассо тоже поступал так со своими женщинами. По мнению Дреллы, это не имело никакого значения. Кто сейчас помнит имена рабочих, сколачивавших леса для работы в Сикстинской капелле? Но Дрелле еще было нужно, чтобы его паства постоянно менялась. Он приближал к себе лишь немногих — тут играли роль утилитарные соображения либо прелесть новизны, — но только для того, чтобы воспользоваться их деньгами, их влиянием или просто отнять жизнь. Уорхол по сути был серийный убийца — смерть ведь тоже можно размножать посредством трафарета. Он изображал электрические стулья, трупы самоубийц, Мэрилин Монро в виде оранжевого призрака. На пресс- конференции он посылал вместо себя двойников. Они выступали в его парике, посыпанном тальком и обрызганном серебристым лаком, в его очках и для полноты сходства жевали резинку. Иногда он общался с посетителями через одного из своих рабов: долг придворных — возвещать слово повелителя.
К Дрелле нельзя было прикасаться — он болезненно вздрагивал. Возможно, Уорхол вновь обрел целомудрие; возможно, он, подобно польскому священнику, стоял в центре созданного им ада и принуждал людей вокруг имитировать совокупление, чтобы они поняли, как мало это может дать. Sex is so nothing. Секс — это такая безделица. Он выбирал мужчину и женщину или двух мужчин и заставлял их спариваться — ради эксперимента. Жеребец из Бронкса и старлетка, напичканная кокаином? Любопытно. Неуверенный в себе парнишка и прожженная шлюха? Отлично. Ундина и Фредди? Надо попробовать. Гневный взор Дреллы готов был испепелить их, если они не сразу приступали к делу. Надо было платить по счету, тем более что Дрелле особенно нравились молодые тела, привыкшие выставлять себя напоказ. Например, манекенщицы. Когда топ-модель выходит на подиум, на нее устремляются жадные взгляды, полные зависти, ревности, звериной похоти. Она живой катализатор разрушительных процессов, символ всего преходящего: моды сегодняшнего дня, аксессуаров нынешнего сезона, обаяния молодости. Дрелле было известно, что девушки с обложки — это союзницы смерти. В Нью-Йорке заигрывания с бездной обычно принимают за полноту жизни. Уорхол же говорил правду, только и всего. «Фабрику» можно считать макетом будущей Америки, потому что там, у Энди, уже было все: судороги рок-музыки, могущество наркотиков, безрадостный секс, телекамера как оружие клеветы, болезненное влечение к смерти. В 1965 году мы все подверглись уорхолизации, и прежде других — генералы Пентагона. В скором времени во Вьетнаме нам предстояло увидеть целую армию под воздействием психотропных препаратов, массовые потери — по батальону в день, серебристые вертолеты над Меконгом, оранжевые языки напалма, аккуратные, как на картинах ташистов, пятнышки, которые возникали в зелени джунглей от дефолиантов, а также камеры и микрофоны, снимавшие это и передававшие в прямом эфире. Вьетнам стал первой войной в стиле поп-арт. Генерал Уэстморленд был похож на персонажа с картины Дреллы.
Я приведу здесь отрывок из интервью моей приятельницы Эдит Гербер, которое не так давно было напечатано в журнале «Роллинг стоунз». В ее рассказе образ Тины высвечивается с неожиданной стороны.
В 1965 году мне исполнилось двадцать шесть лет. Я была активисткой Лиги по защите прав женщин-гомосексуалисток. Тогда мы только начинали нашу деятельность. Это была героическая пора: никто не желал иметь с нами дело, разве что баптисты в Вест-Сайде, сдававшие нам помещения для собраний. Штаб у нас находился в маленькой квартирке в старом, из темного кирпича, доме в Гринич-Виллидже — квартале с давними традициями однополой любви. Нас вдохновлял пример великих женщин 20-х годов — Гертруды Стайн, Джуны Барнс, Дженет Фланнер. Показательно, что все они перебрались в Париж. Женская гомосексуальность в Америке всегда подвергалась жестоким гонениям. Некоторые девушки решались на совместную жизнь, но большинству приходилось скрывать свои взаимоотношения. Наше движение задалось целью разрушить этот барьер, мы готовили взрыв, но взрыв с благими последствиями.
Это полуподпольное существование привело, в частности, к тому, что мы стали создавать себе идолов. Некоторые девушки были без ума от Греты Гарбо, часами простаивали у нее под окнами, надеясь ее увидеть. Другие разжигали в себе желание, перелистывая журналы 50-х годов с полуобнаженными моделями. А еще их волновали современные звезды, но отнюдь не все. Много поклонниц было, например, у Джейн Фонды и Нэнси Синатры. Что тут сыграло роль? Образ жизни этих актрис — обе были исключительно гетеросексуальны, их внешность — обе прекрасно смотрелись в кожаных сапогах, и то, что обе были дочерьми знаменитых отцов, этакими американскими принцессами, инфантами эпохи Кеннеди. Добиться любви Джейн Фонды — это было все равно что увидеть свое имя выбитым на мемориале Линкольна.
Тут в дело вмешался Уорхол. Пожалуй, на его «Фабрике» впервые стали встречаться на равных люди из разных классов общества и с разной сексуальной ориентацией. Это был прообраз известных ночных клубов 70-х годов. В мастерской Уорхола разыгрывался непрерывный перформанс, в котором принимали участие его гости, иногда не подозревая об этом. На самом деле один лишь хозяин понимал смысл происходящего. Думаю, его хитрость состояла в том, что он относился к традиционной нью-йоркской вечеринке так же, как к банке с супом «Кэмпбелл». В обоих случаях он превращал нечто банальное в произведение искусства — в сущности, это мечта любой уважающей себя хозяйки дома. И в каком-то смысле Уорхол действительно был лучшей хозяйкой на Манхэттене. Настоящей светской дамой.
Но вернемся к идолам. Уорхолу мало было соперничества с Пикассо. Он хотел стать новым Джеком Уорнером. Его заветным желанием, царственным и в то же время смехотворным, было составить конкуренцию Голливуду. Почему бы и нет? Уолт Дисней начал с того, что нарисовал мышонка в сарае, а потом создал целую империю. Так что идея создания на основе «Фабрики» целого Уорхолленда не столь уж абсурдна. Короче, он почти всерьез спародировал Голливуд, создав собственную систему звезд.
