здоровый румянец. Дети — словно неугомонные землеройки или воробышки; время их жизни движется совершенно иначе. Взрослым с их большими нескладными телами и заторможенным ритмом сердца остается только изумленно взирать на детей.
К удивлению Лиги, эта девчушка, в отличие от сестры, заходилась в крике по любому поводу. Почувствовав малейшее неудобство, она тут же начинала сердито попискивать и извиваться в колыбельке, а стоило Лиге замешкаться с устранением причины, маленькая привереда устраивала настоящий концерт. Иногда во время кормления она как будто вспоминала тот или иной возмутительный случай, бросала грудь, с оскорбленным видом смотрела на Лигу, багровела и вновь заливалась плачем. Если Лига не успевала быстро переложить ее к другой груди, девочка тут же начинала бурно протестовать и ревела до икоты, суча ручками и ножками. В такие моменты ее крошечный разум наотрез отказывался воспринимать ласковые материнские слова или крепкие объятия.
— Да что ж ты за создание? — воскликнула Лига в одну из первых ночей, когда крик лесной совы или шорох в доме вновь привели малышку в исступление. — Прямо-таки сосуд всех скорбей мирских! — Она зажгла свечу, чтобы посмотреть, не беспокоит ли ребенка какое-нибудь насекомое или грызун, и не обнаружила ничего подозрительного. Дитя, однако, продолжало заходиться в плаче, судорожно хватая воздух между пронзительными криками, которые рвали в клочья и прогоняли сон матери.
Бранза по-прежнему тихонько посапывала в своей кроватке. Какая пропасть между тем светлым чистым покоем и этой багровой яростью! Лига взяла крикунью на руки и поцеловала горячее личико: крепко зажмуренные глазки, из которых еще текли горючие слезы, маленький ротик с листочком языка — источник невероятного шума.
— Погляди на себя, разбойница, ты уже вся пунцовая от натуги! Пожалуй, я назову тебя Эддой, раз ты так краснеешь. — Лига поцеловала покрытый алыми пятнами животик, едва не оглохнув от очередного резкого вопля. — Ш-ш-ш! Успокойся, детка, пока кровь не начала сочиться через кожу!
Мало того, что Эдда страшно капризничала — ее кожа с каждым днем все больше темнела. Мать заметила это не сразу — только когда Бранза подползла однажды к сестренке, лежавшей на расстеленном в траве одеяльце, и головки обеих девочек оказались рядом. Лига подняла глаза от шитья: нет, на личико младшей дочери не упала тень, просто она такая смуглая.
В памяти снова всплыло: пятеро парней приближаются по тропинке к хижине, среди них сын чужеземца. Как далек этот ужас от двух малюток на траве! Теперь Лиге казалось, что причина и следствие не имеют друг к другу никакого отношения — лишь случайные разрозненные события, хотя, вне всяких сомнений, между ними существовала самая прямая связь.
Ну и пусть. Все равно эта связь для Лиги ничего не значила — по крайней мере в этом доме, в этом волшебном мире. Здесь все шло своим чередом — как на это ни взгляни, какая бы молва ни ходила, кем бы ни были отцы обеих девочек. Глядя на Бранзу, Лига радовалась лишь тому, что Па мертв, а его дочери — живы. Так же и с Эддой, в чьих глазках с каждым днем все ярче светился ум и интерес к жизни. Не было никого, кто мог бы предъявить свои права на малышку или отказаться от нее, кто имел бы отношение к самому факту ее существования, и потому Эдда была для матери смуглым отражением ее собственного «я», свободным от давления «я» мужского. Появись на свет мальчик, все, наверно, сложилось бы по-другому. Купая малыша, вытирая его крохотный пенис, мать постоянно помнила бы о других самцах, о том оружии, в которое со временем превращаются их безобидные стручки. По счастью, Лига родила дочерей, и вся ее семья состояла из женщин, чьи детородные органы, скрытые меж бедер, словно сердцевина розового бутона, не могли причинить боль или вред другой женщине, оскорбить или унизить ее.
Минуло четыре года. Младенчество и раннее детство двух сестричек — череда самых разных происшествий, забавных и грустных, приятных и не очень, но всегда исключительно важных.
Кустарники, выросшие из зарытых в землю драгоценных камней, теперь уже были вровень с самой Лигой. По весне они пышно цвели: северный куст — крупными цветами с нежными податливыми лепестками столь сияющей белизны, что на них было больно смотреть; южный — ослепительно красными соцветиями столь же совершенной формы.
Весной и летом Лига опасалась случайных гостей — вдруг завернут к хижине, прельстившись видом необыкновенных растений. Она не знала, как называются эти кусты, ведь никогда, даже в детстве, гуляя в лесу с матерью, таких не встречала. На случай, если кто-то станет о них расспрашивать, Лига приготовила уклончивый ответ:
Лига ухаживала за кустарниками добросовестно, хотя и с некоторой опаской, зато все остальную работу выполняла с той особенной радостью, какую прочие женщины — в том, другом мире — приберегал и для празднования Дня Медведя, ночных танцев у костра в Иванов день или свадьбы дочери, нашедшей выгодного жениха. С замиранием сердца Лига наблюдала за своими девочками: ее восхищала растущая уверенность их движений, постепенно расширяющийся кругозор, любознательность, готовность дарить улыбки и веселиться, а еще — вызывать радость и смех из глубин материнской души, в тайники которой веселье ушло после смерти Ма. Дочери стали для Лиги огоньками, отогрели ее сердце, давно уже холодное и мертвое, точно камень или иссохшая деревяшка. Девочки безоглядно верили, что счастливые времена будут длиться вечно, и Лига, втягивая в себя эту веру крохотными глоточками, как птички пьют цветочный нектар, если не прониклась ею до конца, то, во всяком случае, начала всерьез надеяться. Она уже позволяла себе не только радоваться сегодняшнему дню, но и заглядывать дальше, за его пределы, даже строить планы на следующий год или… может быть, несколько лет? Да, может быть.
Разве могла Лига мечтать о столь прелестных дочурках? Сестры отличались друг от друга, как день и ночь. Забавлял даже контраст в их внешности: золотоволосая Бранза — воплощение уравновешенности и послушания; Эдда — резкая, порывистая, с буйными черными кудрями, беспрестанно роняющая с губ цветные бусины непонятных песенок и слов. «Ангелочек» — ласково называла Лига старшую дочь, а младшую звала своей лесной дикаркой.
Бранза любила усесться на корточки возле ручья, замереть в неподвижности и терпеливо ждать, когда рыбы, водоплавающие птицы и прочая живность привыкнут к ней и перестанут бояться. Эдда, напротив, обожала на бегу сбросить платье и с визгом плюхнуться в воду, распутав всех обитателей ручья. Как и все сестры, девочки без конца ссорились и в то же время жить друг без друга не могли. Лига готовила им еду, шила одежду, купала, рассказывала сказки, пела колыбельные, запоминала их песни, целовала и получала в ответ поцелуи, ласкала и принимала ласки нежных детских ручек. Порой она плакала, а порой боялась, что ее сердце не выдержит такого невероятного счастья — счастья, что у нее есть эти два маленьких живых существа, что они дарованы ей, дабы любить и растить, впитывать их любовь и видеть, как они взрослеют.
— Эдда, идем со мной! Помоги мне. — Бранза потормошила спящую сестренку за плечо. — Хочу кое- что испробовать.
Эдда лишь свернулась калачиком и что-то недовольно пробурчала.
— Скорей же! — Бранза пихнула сестру в бок со всем авторитетом пятилетки перед четырехлеткой. — Мне нужна помощница с двумя свободными руками.
— Попроси маму, — сонно проговорила Эдда.
— Ма занята шитьем. Идем, тебе понравится!
Наконец, Эдда сползла с кровати. Девочки оделись, поели хлеба с молоком, Бранза взяла со стола две черствых горбушки, и сестры вышли из дома.
Идти пришлось недалеко — всего-то на лесную опушку, где Бранза иногда видела лесных оленей.
— Встань вот так, — скомандовала она, расставив руки в стороны.
Не проснувшаяся полностью Эдда угрюмо повиновалась.
— Нет, нет, становись вот тут, на солнышке. Не шевелись. Распрями пальцы. Да, так. — Бранза отломила кусочек хлебной корки и раскрошила ее на тыльной стороне левой ладони Эдды.
