Лакомые кусочки

не пела в голос, а просто мурлыкала себе под нос.

— Если не ошибаюсь, раньше вас звали Лечухой Энни, — произнесла Лига. — Давным-давно мы жили почти по соседству.

Вдова резко оборвала песню, ее лицо превратилось в сплошные надутые губы и хмурую гримасу, как если бы она вдруг увидала в своем котле нечто неожиданное.

— Давны-ым-давно, — протянула она.

Лига раздвинула листья ревеня и выдернула малюсенький сорняк — совсем крохотную травинку с белой ниточкой стебелька и корнем не толще волоса.

— Вы должны помнить моего отца, Гертена Лонгфилда.

Деревянная палка, которой ведьма размешивала жижу, вновь начала описывать медленные круги.

— Помню, помню. Что с того?

— Он трижды приходил к вам и просил кое-что особенное.

Некоторое время Энни вглядывалась в густую черноту варева, потом прислонила палку к стенке котла, вытерла руки о грубый передник и спустилась с каменной приступки, стоя на которой следила за своим зельем.

Лига принялась раздвигать прохладные красные черешки ревеня, и так, и этак отгибая их в поисках сорняков, пока не ощутила дыхание старухи, присевшей рядом с ней на корточки. Она перестала притворяться, что увлечена прополкой.

— Сперва был тот ужасный отвар, потом он принес травы и порошки, которые надо было сжечь, а в третий раз взял у вас два свертка, потому что… потому что я уже шесть месяцев была беременна Бранзой.

Слова растворились в воздухе, будто не имели значения, будто их никто не произносил. Ревень распрямился и кивнул своими невероятно зелеными листьями, испещренными невероятно малиновыми прожилками.

Энни подалась вперед и осторожно взяла лицо Лиги в свои ладони.

— От него? — спросила она. Кожа на ладонях старухи была шероховатая, морщинистая, прохладная, но изнутри исходило тепло; пальцы сильно пахли анисовым семенем. — От родного отца?

— Все три раза, — ответила Лига.

Энни кивнула. На несколько мгновений ее лицо стало самым прекрасным из всех, что Лига когда-либо видела, со всеми его морщинами и волосками, с впалыми щеками. У Лиги в голове словно бы завихрился маленький водоворот.

Потом вдова подперла подбородок ладонями и медленно, тяжело проговорила:

— Но не Эдда, нет. К тому времени похотливый мерзавец уже помер. Она… от этого Коттинга?

Лига отрицательно покачала головой.

— Никакого Коттинга нет. Я назвалась его вдовой ради благоприличия. Эдда… — Она мысленно попыталась подобрать слова, но все они казались слишком грязными для солнечного утра, слишком грубыми для слуха этой добросердечной женщины. Наконец Лига решилась: — Городские мальчишки… — еле слышно прошептала она.

Энни уронила лоб на руки и сгорбилась.

— Много раз?.. — сдавленно спросила знахарка.

— Нет, лишь однажды. Но их было пятеро.

— Пятеро? Боже мой. Чтоб мне сдохнуть, — промолвила Энни сквозь пальцы, опустив лицо. Она неуклюже подвинулась к Лиге, протянула руку, не длинней, чем у трехлетнего Андерса, и, не открывая глаз, крепко обняла ее за талию. В этом простом жесте Лига ощутила всю силу сострадания маленькой иссохшей женщины.

— Ох. — Энни промокнула глаза передником, огляделась по сторонам, как будто силилась увидеть только сад и ничего кроме сада; закашлялась от густого запаха своего варева, принесенного порывом ветра. — Зато родилась Эдда, — сказала она, немного справившись с собой. — И Бранза. Это не отменяет того, что случилось, но по крайней мере у тебя есть дочери. Дочери. — Старуха судорожно вздохнула и вытерла нос уголком передника.

— Верно, — севшим от волнения голосом произнесла Лига.

Внезапно ее вновь охватили те чувства, которые она испытала на берегу ручья, увидев Эдду после разлуки. Как могли девочки спокойно спать, бегать в город по ее поручениям и не сознавать, что Лигу гложет, снедает, разрывает на части страх любящей матери за своих детей?

Сейчас, сидя рядом с Энни, Лига растерялась: столь сильные эмоции нахлынули на нее впервые за много лет. Она как будто опять носила под сердцем живое существо, но не ребенка, нет, а нечто тяжелое, страшное и противоестественное. Яростная, незатухающая, сладкая боль привязанности трепала Лигу, как пронизывающий осенний ветер треплет последние листья и сдувает с веток птиц. Как долго и хорошо она знает своих девочек, какие яркие и необычайно милые подробности ей известны! С каким усердием она растила, воспитывала их — теперь Лиге казалось, что у нее действительно были причины сгорать от тревоги, что мелкие горести и печали их детства на самом деле были предвестниками худших бед, от которых она не смогла оградить дочерей, несмотря на все старания. И конечно же, Бранза и Эдда приносили ей радость! Их звонкий смех и крепкие объятия доставляли столько счастья, что Лига боялась не выдержать его, не выдержать накала своей связи с детьми — столь же незыблемой, как связь между силами, управляющими движением планет и сменой времен года; столь же неумолимой и хаотичной, столь же подверженной случайностям — счастливым и роковым, так же способной обернуться блаженством или бедствием. Каким гладким было существование Лиги в райском мире, каким благополучным и спокойным! И вот она снова здесь, где можно остолбенеть от ужаса, впрочем, как и от восторга; где жизнь будет походить скорее на крепкий эль в большой кружке, чем на цветочный чай в изящной фарфоровой чашечке. Лига еще не знала, сможет ли поднять эту кружку, не говоря уж о том, чтобы проглотить ее содержимое.

Она вытерла слезы и постаралась взять себя в руки.

— Просто я подумала, что должна предупредить вас о том, кому вы дали приют. Конечно, я буду молчать о своем прошлом, но вчера, когда мы шли через город, я видела брата одного из тех… В общем, если правда все-таки выплывет наружу, то лучше уж, чтобы вы узнали обо всем от меня.

Энни Байвелл состроила гримасу, хрипло расхохоталась, уселась прямо на мощенный камнем пятачок земли и похлопала Лигу по коленке, приглашая ее сесть рядом.

— Ну, тогда тебе следует знать, что хозяйка этого дома тоже не невинный цветочек, — удрученно сказала старуха и сложила руки на коленях — сухие желтовато-коричневые лапки, лишенные украшений. — Не могу утверждать наверняка, но, может статься, я его убила.

— Убили?..

— Твоего Па. В тот день, — кивнула знахарка. — Возможно, это я своей злой волей отправила его под колеса экипажа.

— Да? — Лига изумленно заморгала. — Но что дурного он вам сделал?

— Вот-вот, и я так подумала, после того как он в третий раз пришел ко мне и попросил средство, чтобы избавиться от младенца во чреве. Лонгфилд хорошо заплатил мне, настоящим серебром, и вскорости я могла ожидать, что он придет снова — останавливаться-то он не собирался! Если раз в несколько лун этот человек будет расплачиваться серебряными монетами, моя жизнь пойдет на лад, подумала я, то есть… Поверь, Лига Лонгфилд, я старалась так думать, заставляла себя. Я ведь была тогда почти нищей, а нищенке только так и пристало мыслить, если все, что ее волнует — как бы дотянуть до завтрака и раздобыть еще одно одеяло, чтобы пережить зиму.

— Я понимаю вас, Энни, — вздохнула Лига. — У меня тоже были такие времена.

— Но потом я подумала: раз в несколько лун? И… Видишь ли, я — безродная сирота, и часто имела дело с мужчинами, которые брали от меня то, что им было нужно, не спрашивая моего разрешения. И все же сироты — люди особенные. Для нас родители — это вроде как звезды в небе, загадочные и далекие, до которых никогда не дотянуться рукой. Представь себе, мы мечтаем о родителях, а вокруг полно счастливчиков, у которых они есть. Да, твоя мать умерла и оставила тебя на попечение отца, но хотя бы один из родителей у тебя остался, понимаешь? И вот он, этот отец, позволил себе использовать родную дочь таким образом! Детка, это самое страшное унижение на свете! Это даже хуже, чем жить