встретил Ландау в клинике. Все медики в клинике Вишневского были собраны на митинг, где по старым традициям их института Лев Давидович был объявлен почетным пациентом. В честь чего была заранее приготовлена именная медаль из бронзы, очень красивая, с барельефом отца А.А.Вишневского, а потом все пили коньяк за выздоровление академика Ландау. Это все мне Танечка рассказала, когда мы уложили Дау отдохнуть. Даунька восхищался умом и талантом Вишневского, потом добавил:
— А ты знаешь, Коруша, мне Александр Александрович сказал, что он в тебя влюбился. Спросил меня, как я на это посмотрю. Я сказал, что не ревнив, что разделяю его вкус. Пожалуйста! Тем более сам я в таком жалком состоянии, но, боюсь, Кора никогда не ценила мужчин вашего типа.
— Ты так посмел сказал Александру Александровичу?! — Коруша, прости, разве я ошибся?
— У Александра Александровича есть большое обаяние талантливого человека. Его нельзя мерить под общую мерку.
Рассказ Танечки о том, как Вишневский встретил Ландау в клинике, очень растрогал меня своей человеческой чуткостью. С грустью подумала: 'А вот управделами Академии наук Чахмахчев, опираясь на устный незаконный приказ Миллионщикова, за руки и за ноги в буквальном смысле этого слова выбросили Дау вон из больницы в разгар зимы. Какие разные люди!'.
Я верила, очень верила Вишневскому. Надеялась, что его блокада окажется чудодейственной. Надежда на выздоровление Дау крепла, настроение было хорошее. К Дау приходило очень много посетителей, приезжало много иностранцев, были даже целые иностранные делегации. Я никому не отказывала в свидании с Дау.
Посетителям я радовалась больше, чем Дау, я наблюдала: Дау на бесконечные боли жаловался только близким знакомым. Когда приходили посторонние, врожденное внутреннее благородство заставляло его мобилизовывать все силы! Он был приветлив, интересно вел беседу, улыбался, смеялся, казалось, его оставили боли. Можно было подумать, что он отвлекся и забыл о боли. Нет, как тень пройдет судорога по лицу, прикроет глаза, через несколько секунд опять в форме.
Как-то вечером пришел студент. Дау сидел в библиотеке в кресле. Гость с первых слов хотел поразить академика, он сказал:
— Лев Давидович, мне удалось решить теорему Ферма!
— Присаживайтесь, пожалуйста. Вот вам бумага, изложите ваш вывод.
Студент с воодушевлением начал излагать свое решение. Внимательно наблюдая за пером своего гостя, Дау вдруг сказал:
— Хватит. Вы студент третьего курса математического факультета? — Да, я на третьем курсе.
— Я это узнал по вашему решению. Вы сразу заблудились в трех соснах. — Нет, разрешите я закончу.
— Это излишне, я все уже понял. Мой вам совет, сначала надо выучиться, а потом делать открытия! А вы решили начать с открытия, а потом кончать университет. В своем решении вы сразу заблудились в трех соснах. Вы еще не овладели математикой, как должно, свои ошибки вы принимаете за открытие. Между прочим, вы не один, это свойство очень многих математиков. Все усложнять, из простого и понятного делать все сложным и непонятным. А точнейшую и полезнейшую из наук математику использовать для личного удовольствия. Создавать математические, никому не нужные, сложнейшие шарады. Должен вам заметить: для человеческого общества эти теоремы-шарады абсолютно бесполезны. Мой вам совет — учитесь.
Студент ушел расстроенный и очень озадаченный.
— Дау, я слыхала или где-то читала об этой теореме Ферма. Неужели до сих пор она не решена? Разве ее не может решить такой математик, как Келдыш?
— Коруша, дело все в том, что такие математики, как Келдыш, занимаются разрешением только полезных математических задач, а вот совершенно бесполезные теоремы решают недоучки, вроде нашего ушедшего гостя. Этой схоластикой от науки серьезные ученые не занимаются!
Вечерами и в выходные дни я была с Дау всегда одна. Гарик вечерами дома не бывал, а я этому радовалась, так как очень боялась, что трагедия с отцом может наложить тяжелый отпечаток на молодые годы сына!
Студенческие годы — самое счастливое время. Омрачать их было бы преступлением. Ни на один час за все годы болезни мужа я не оставила Дауньку на Гарика. Когда валилась без сна, изнемогая от усталости, его оклик сверху «Коруша», и я в мгновенье ока уже наверху. Как будто силой вихря меня поднимало наверх, исчезали и сон, и усталость. Это были счастливые годы. Я знала, как я нужна Дауньке, жила мечтой о его выздоровлении. Сила мечты скрашивала все трудности. После выведения грибков из кишечника, промежутки улучшения делались все чаще и все продолжительнее. Тогда он читал мне стихи, тогда мы вместе мечтали о его выздоровлении.
— Коруша, боли в животе уменьшились. Как ты думаешь, могут за ночь мои боли исчезнуть совсем?
— Даунька, ведь Александр Александрович сказал, что зажатые нервы прорастут и тогда боли исчезнут сами. Ведь никто не может знать, как глубоко зажаты эти корешки нервов. В одно прекрасное утро проснешься здоровым! Даунька, когда ты выздоровеешь и скажешь мне, что уходишь на свидание к девушке, как я буду этому событию искренне радоваться. Ты будешь здоров! За годы твоей болезни я поняла цену настоящего горя.
Дау в негодовании встал: 'Коруша, милая. Когда я выздоровлю, я буду верен тебе целый год!'.
Как-то утром, в 1960 году, по звонку открыла входную дверь, незнакомый человек не только хотел войти сам, он пытался еще внести что-то непомерно большое, и это ему удалось. Оказался художник, он хотел написать портрет академика Ландау. Принес показать образцы своих творений. Два полотна оказались изумительны: портрет Н.Н.Семенова был удачен, второй портрет жены художника тоже был прекрасен!
— Вы знаете, мне очень понравились ваши портреты, я пойду уговорю мужа, чтобы он согласился.
Мне очень захотелось иметь хороший портрет Дау, а вдруг этому художнику удастся запечатлеть взгляд Дау. Дау, внимательно рассмотрев портреты, тоже пришел в восторг, он очень ценил живопись, скульптуру, архитектуру и понимал эти виды искусства.
— Только имейте в виду, я буду приходить к вам в мастерскую точно, больше десяти минут я сидеть не могу.
Когда портрет близился к завершению, Дау мне сказал: Коруша, ты знаешь, в живописи я разбираюсь, мой портрет удался, хочешь посмотреть?
— Еще бы, очень хочу, когда поедешь на очередной сеанс, возьми меня с собой.
— Нет, ты поезжай, посмотри сама, художник будет тебя завтра ждать в 5–6 часов вечера. Поезжай, посмотри, портрет очень хорош. А сам художник очень талантлив.
На следующий день в 5 часов я стояла у портрета. Портрет был воистину удачен, но нестерпимый блеск глаз натуры отсутствовал. Я очень хвалила портрет. 'Дау считает вас очень талантливым, ему очень нравится портрет', — говорила я, натягивая перчатки.
— Как, вы уходите?
— Да, конечно, а что?
— Останьтесь, посидите со мной, — он засуетился, ринулся в противоположный угол, включил свет торшера, свет позолотил вино, фрукты, розы и два прибора для легкого ужина на двоих. Вначале я окаменела, потом подошла к сервированному на двоих столику. Рассмотрела вино, фрукты, шоколад — все было почти так, как я сервировала стол, когда Дау посещали его девушки. Я рассмеялась. Мой милый Зайка пытается научить ярко жить таких скромных работяг, как этот художник. Окинула его впервые любопытным взглядом: бедный, как он был смущен, он покраснел, он готов был провалиться от стыда, он беспомощно засуетился, как будто готовился совершить что-то постыдное, а разве можно стать соучастницей постыдного, нет стыд лучше пережить в одиночку.
Когда впервые в 1935 году я пришла в квартиру Дау в Юмовском тупике Харькова, почти так же был сервирован стол, и всегда розы. Но глаза Дау сверкали, ослепляли меня, луч сияния его глаз магически меня сковывал, а сам Дау был воплощением восторженного порыва. Он моментально сорвал с себя одежду, было что-то священное в его неудержимом стремлении, нагота его была прекрасна, ни тени смущения, как все безыскусственно чистое, созданное самой природой! Обнажался он перед женщиной впервые, в своих
