учебниках медицины.
И самым желанным гостем для Дау и меня был Померанчук. Еще с харьковских времен, когда я ничего не знала о его сверходаренности, он покорил мое сердце, назвав Дауньку учителем там, на цементной площадке у двери квартиры Дау. И потом всегда, в Москве, в Казани, дома, на даче при встречах с Дау, академик Померанчук произносил слово «учитель», вкладывая в это слово столько любви, преданности, преклонения, восторга. Сам Померанчук излучал чистую детскую наивность, доброту и доброжелательность ко всем. Заглянув в его глаза, можно было поверить, что человечество лишилось зла. За словом «учитель» следовала математическая выкладка физических идей. 'Учитель, ты не отстал от современной физики, за годы твоей болезни ничего существенного физики не сотворили, главное: та область физики, которой ты посвятил два года перед своей болезнью, остается белым пятном. Ни один физик мира ничего не сделал в этой области, поскорей выздоравливай, это открытие ждет тебя'. 'Чуча, я истосковался по науке, меня изводят боли, как я жду конца болей! Я как зверь накинусь на науку'.
Они говорили физическими терминами. Разговаривать о том, над чем он работал, Ландау, мог только с Чучей, только один академик Померанчук мог на равных говорить о науке с Ландау. Даже больной, Дау ни разу не сказал Чуку, что болит живот, о науке разговаривать не могу. У Дау с Чуком иных разговоров не бывало, при встречах они говорили только о науке. Чук с порога начинал научный разговор, Дау подхватывал. Так было до болезни, так было во время болезни, больной Ландау свой характер не изменил.
Наступал уже 1965 год, иностранцы не забывали Дау. Звонили из Парижа, Берлина и Варшавы! Поздравляли с наступающим Новым годом, справлялись о здоровье Ландау. Очень часто приезжали целые делегации из разных стран. Как-то И.А.Луначарская привела шведов из Стокгольма, с Дау они говорили по- английски, а ко мне обратились на русском языке:
— У нас в Стокгольме много писали о вас. Мы, стокгольмские мужья, ставим вас в пример своим же нам. У нас было сообщение, что вы каждый день почти три года приходили к мужу в больницу, неужели это правда?
— Да, это правда, но это не подвиг, уверяю вас, если бы вы были в такой опасности, как мой муж, ваши жены тоже не выходили бы из больницы!
Ирина Анатольевна, уходя, мне сказала: 'Кора, шведов поразила эрудиция Дау. Они говорят, этот человек знает все! Чтобы его ни спросили, он дает ответ и какой!'.
Алеша Абрикосов появлялся чаще остальных, к нему Дау издавна питал особо теплые чувства. Алеша добр, добродушен и, конечно, талантлив, а Дау мечтал, чтобы хоть один ученик его переплюнул в науке. Алеша был трудолюбив, у Дау были на него большие надежды. Только уж больно Алеша боится свою жену Таню, устойчиво пребывает под ее каблуком. 'Мой ученик и подкаблучник!' дразнил его без конца Дау. 'Дау, вы, как всегда, правы, — отвечал Алеша добродушно, — кроме того, я очень счастлив в обществе собственной жены. Дразнением вы меня не проймете, я давно с вами согласился. Да, я подкаблучник, и представьте себе, Дау, мне там очень уютно'.
Но как-то Дау после вечернего визита Женьки спустился ужинать в кухню очень задумчивый. Медленно прошелся по передней.
— Даунька, чем Женька тебя расстроил?
— Коруша, скорее удивил. Понимаешь, мой Абрикосик давно как-то говорил, что его Таня очень настаивает, чтобы Алеша завел дневник и ежедневно тщательно записывал все, что я говорю, не науку, нет, а просто все мои частные разговоры. Это он говорил мне не наедине, все подняли его на смех, я лично сказал Алеше, что он рожден для более полезных дел на земле. А потом Женя стал замечать, что Алеша завел такой дневник и фиксирует мои частные разговоры. Женя не хотел огорчать меня впустую. Заботясь обо мне, решил выяснить, зачем это понадобилось Алешиной Тане. Он очень много потратил времени, выслеживая Таню, и зафиксировал, что Таня посещает всем известное здание на площади Дзержинского. Вот видишь, Коруша, как Женька предан мне, а ты его не ценишь! Чего Женьке не простишь за такую преданность? Ведь пока не убедился, он мне ничего не говорил. Преданный друг много стоит. Есть такое предание, когда был подожжен в древние времена Капитолий в Риме, где сгорели ценнейшие пергаменты, враги Тиберия хотели это злодеяние приписать Тиберию и, допрашивая Гракха, спросили, приказал ли ему Тиберий поджечь Капитолий. Преданный Тиберию Гракх ответил, что Тиберий не говорил этого, но если бы он сказал, счел бы за честь исполнить поручение! Коруша, как красиво выглядит истинная преданность!
— Даунька, милый, ты просто ребенок: у твоего Женьки негде поместиться истинной преданности, он весь заполнен только корыстью и жадностью. Алешу и Таню он просто оговорил, ты слишком восхищаешься Алешей, а у Женьки нет Алешиного таланта, вот он и решил посеять в тебе недоверие к Алеше. Если Таня и просила записывать Алешу твои изречения, то мне тоже иногда хотелось записать их. То, что ты болтаешь, у тебя здорово получается, ты умеешь просто и коротко сказать о многом. Я уверена, Женька боится твоего расположения к Алеше, я не верю Женьке, он все придумал сам насчет Тани. Ты посмотри на своего Женьку, ведь вид у него Иуды! Он решил убить двух зайцев: отдалить от тебя Алешу и подчеркнуть свою преданность тебе.
— Коруша, неужели ты думаешь, что Женька на такое способен?
— Не думаю, Дау, я в этом уверена, сейчас у нас подобный шпионаж не в моде, а потом, кому нужна твоя болтовня. Всю эту чушь, пойми, придумал Женька сам, ему выгодно подчеркнуть свою преданность тебе. За эту услугу он через несколько дней выудит у тебя под каким-нибудь предлогом сотню фунтов стерлингов. Он только и говорит о том, что мы еще не разменяли чек на 1000 долларов, премию Фрица Лондона.
К сожалению, я оказалась права, когда Женька убедился, что пользы от больного Ландау ему нет, он перестал приходить, теперь он жалеет тратить свое время на Ландау.
Как-то днем вдруг ввалились веселые, жизнерадостные Халатников, Абрикосов и Женька. Оказывается, они только что вернулись из Берлина, ездили Халатников и Женька вместе по туристическим путевкам, взахлеб, с восторгом делились впечатлениями. Халатников обратился ко мне:
— Кора, вам обязательно следует по туристической путевке съездить в Берлин, там только что вышли все тома по теоретической физике, и Женя получил массу немецких марок, он накупил огромное количество замечательных и очень дорогих вещей. Вам по приезде в Берлин тоже издательство выплатит столько же немец ких марок, как и Жене, вы сразу разбогатеете! Дау уже прекрасно ходит и замечательно выглядит. Медсестра Таня обойдется без вас каких-нибудь 10 дней, кроме того, вам необходимо отдохнуть.
У меня мелькнула мысль, что Таня обойдется, а Дау нет. Кто будет шнуровать ботинки ночью, покупать продукты, готовить и всех кормить.
Алеша поддержал Халатникова, Женька напыженно молчал, потом быстро выскочил из комнаты Дау, а мне сказал: 'Кора, я хочу вам кое-что сказать' и, спустившись ко мне произнес:
— Кора, дело вот в чем. Вам в Берлине ничего не причитается. Я помогал издательству корректировать. Только поэтому мне и заплатили. Вы, конечно, можете съездить в Берлин, но вам там получать нечего.
— Женя, я не могу оставить Дау ни на один день, ехать я никуда не собираюсь.
Женька ушел, я поднялась наверх. Дау спросил:
— Что Женька тебе сказал?
— Дау, он мне сказал, что получил гонорар за какие-то особые заслуги перед издательством. А мне в Берлине получать нечего.
Дау рассмеялся:
— Коруша, Женька наверняка присвоил и мою часть гонорара.
Халатников окаменел, широко открыв глаза, покраснел, но начал оправдываться:
— Я что-то напутал.
Смущенный, он поспешил уйти, за ним ушел и Алеша. Дау весь сиял, такая новость, Женька оказался ворюгой! Эта новость его взбодрила, он повторял:
— Женька проворовался, как выздоровею, все свои тома по теоретической физике переиздам, а соавтора Лившица вычеркну! Коруша, теперь я понимаю, куда делись все подарки, врученные мне в день пятидесятилетия, их выкрал Женька. Почему ты это от меня скрываешь? Это ведь только Женька мог сделать.
— Даунька, у тебя боли прошли?
