Открываю дверь в мамину комнату – безмолвие, пыльный диван и измученный свет.
Слушаю диск с записью Шопена.
– О-о-ох!
– Кто здесь?
– О-о-ох!
– Мама?
– Мне разрешили поговорить с тобой… Нам при жизни редко удавалось… Дали минуту… Здесь многие ждут своей очереди, чтобы поговорить с детьми…
Это те, которым при жизни не удавалось… Говори, сынок, говори о самом главном. Тут торопят…
– Мама!
– О главном говори, о самом главном!
– Главное – за что-нибудь ухватиться, правда?
– Верно, сын, за что-нибудь ухватиться – это самое главное…
– Как же ты ухватилась, если… всё-таки упала…
– У каждого свой запас прочности…
– Тот, у которого длинные волосы, говорит, что помог тебе…
– Он говорит правду.
– Он твой убийца.
– Он – мой друг…
– Тогда кто же? Кто убил тебя, мама?
– А ты как думаешь?
– Не знаю! Теперь я не знаю…
– И я не знаю. Их было так много… Прощай, сын: толпа тех, кому при жизни не удалось со своими детьми поговорить, отталкивает меня прочь…
– Мама!
– О-о-ох.
Кружится голова, кружится измученный свет в окне, кружится на диске Шопен. Не понимаю…
***
– Не понимаю! – сказал я, прочитав условие своей первой школьной задачи по математике.
– Попытайся сначала! – сказала учительница.
***
«Попытайся сначала»! – говорю я себе. Пытаюсь. Слушаю, как стучит сердце, а потом слышу говор саксофона. Он говорит быстро-быстро, взахлёб, словно обезумел. И тянутся к маме руки санитаров.
Пытаюсь сначала…
– Сам! – прошу я, но руки санитаров продолжают тянуться к маме.
Саксофон безумствует. Тянутся руки.
– Сам! – повторяю я.
Тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина.
Сбрасываю со вспотевшего лица ладони.
За окном небо – просторное, покойное.
«Если есть небо, – думаю я, – то, конечно, конечно, конечно на нём – Бог!..»
***
– Один бог у тебя есть, – сказала тогда Зина.
– Один – хорошо, а два – лучше! – сказал тогда я ей.
– А три?
***
Стучит сердце… Если зубы застучат громче, чем сердце, я их сам себе выбью…
***
«Если не я себе, то кто мне?»
***
Теперь понимаю: смысл в том, чтобы рисовать лица и думать о Зине. Думать о Зине и спать, чёрт возьми, с Ирис, чтобы не думать о Зине. А теперь надо куда-нибудь убраться, чтобы хорошо поесть и хорошо попить.
На углу улицы Ремез телефонная будка – перед тем как хорошо поесть и хорошо попить можно снять трубку и набрать цифры 9, 3, 2, 7, 4, 1. Зина скажет «алло», потом, немного подождав, скажет «алло» совсем тихо…
***
«Шутка! – сказал, держа в единственной руке утреннюю газету, лейтенант Кон. – Нам обещают мир!»
***
– Пластмассовое тело трубки попискивает, словно его душат. Смешно! Смешно и грустно! На свете всё смешно и всё грустно, потому что всё на этом свете приходится рано или поздно отдавать, уступать, возвращать… Кладу трубку на место. Отдал, уступил, вернул. Ха-ха-ха, хи-хи-хи, хо-хо-хо, хе-хе-хе.
Пожилая женщина просовывает голову в телефонную будку:
– Ты в порядке? – спрашивает голова.
– Нет, а что?
– Я так и подумала…
– Смешно мне.
– А-а-а.
– А вам нет?
– Иди-ка, парень…
– Обязательно! – обещаю я.
Я иду – мне необходимо хорошо поесть и хорошо попить. По дороге думаю о том, что не всё смешно и грустно, потому что не всё отдаётся… Самое-самое не отдаётся. В кармане моих брюк коробка карандашей. Карандаши – это самое-самое…
На углу улицы мальчишка предлагает надувные шары. Выбираю ярко-красный и на нём рисую мальчишкино лицо.
– Чудно! – смеётся мальчишка, разглядывая шарик.
– Чудно! – смеюсь я и выпускаю из рук нитку.
Зависая в небе, шарик виляет красными бёдрами, и лицо мальчишки на шарике то недовольно морщится, то радостно хохочет.
