Сколько же слез скатилось по ее лицу! Она сидела на подставке для дров, и слезы капали ей в подол. Большое мокрое пятно растекалось внизу живота, точно масляное пятно в моей груди в день приезда Геллы. Постепенно она сникала и съеживалась, пока наконец не застыла, согнувшись вдвое, — прозрачная, опустошенная оболочка.
Пятно ее слез успокоило меня, я почувствовал невероятное облегчение и громадную радость: теперь я мог поднять ее, прижать к себе, отнести в каморку, положить на постель, дать ей что-нибудь выпить и смотреть, как слабый румянец вновь появляется у нее на лице. А тем временем украдкой коснуться груди. Какая же она слабенькая, моя девочка! Кажется, что эти маленькие упругие холмики не имеют отношения к ее телу.
Пока она спала, я копал при свете фонаря на чердаке — и опять безрезультатно.
Облака примчались быстрей, чем я думал. Сегодня, проснувшись, увидел серое небо: ни единого проблеска солнца, ни пятнышка тени, воздух плотный и неподвижный, ватная тишина. В такие туманные дни не ходишь, а словно плывешь (по дому, разумеется, — по морю-то вряд ли кто осмелится в такую погоду). Кстати, мне удалось поймать двух маленьких тишат, они покрыты мягким пушком и немного темней своей матери. А впрочем, надоело мне охотиться за тишиной, я выпустил их, и они тотчас скрылись в углу кухни. На чердаке я так ничего и не нашел. Увы! Зато теперь я спокоен и доволен; «море затуманится — сердце успокоится» — так гласит пословица, сочиненная мною по этому случаю.
СМЕРТЬ ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЯ[13]
1
— ...Смелей, ребята, через пять часов на рассвете решится наша судьба. Трусам и малодушным не выходить с камбуза. Итак, завтра после прощального тоста. Но трусов и малодушных нет среди нас. Я правильно говорю? — (Прямой и решительный взгляд в глаза собравшихся вокруг). — Мы выступаем, и неизвестно, все ли вернутся. Вот почему жизнь прекрасна! Но коль скоро вы доверяете мне... Ничему я вас не научил, неправда. Вы часто говорите, что в чем-то я вас превзошел. Дело не в этом, а в том, что... — (попытка найти подходящее слово), — мы боевые товарищи. Дружба наша проверена в тысяче доблестных дел. И не судьба нам — (стремление попасть в тон слушателям) — оставлять здесь свои кости, чтоб эти дикари понаделали из них рогатин. Теперь ступайте и попытайтесь заснуть. Пусть вам приснятся прекрасные женщины. А ты — (в ответ на жест одного из присутствующих) — станешь на вахту. Разбудишь меня в четыре, понял? В случае чего — облей из ведра! — (Небрежное приветствие: два пальца, приложенные ко лбу). — Ты, ты и ты — останьтесь. Нам надо еще кое о чем поговорить. — (Ко всем). — Минуту внимания — приказ на завтрашний день. — (Внимательный взгляд на собравшихся, порывистые знаки то одному, то другому из командиров, отрывистые приказы, резкие, удерживать позицию любой ценой, распоряжения на случай непредвиденного ухудшения обстановки. Мановение руки указывает то на безымянную высоту, которой необходимо овладеть, то на ложбинку, в которой следует закрепиться. Голова и взгляд при этом неподвижны. Затем едва заметный взмах подбородка — приказ командирам занять место в строю. Тотчас же новый повелительный жест рассекающей воздух руки: следующий — шаг вперед. Китайцу — по- китайски): — Понял? Чтобы и мышь не прошмыгнула! — (Итальянцу — на южноитальянском наречии): — И чтоб без шума, ясно? Представь, что идешь на свидание с женой Пепле в его спальне, — (лукавая улыбка), — и не курить... — (Немцу — по-немецки): — С утра никакого пива!.. — (Приветствие и приказ всему строю разойтись. Разошлись. Осталось трое из штаба — им на южноитальянском наречии с интонацией сбросившего гору с плеч): — Надеюсь, поняли... Приходится попотеть... Иначе им не объяснишь. — (С ноткой усталости): — Трудное будет завтра дело. Надо смотреть правде в глаза. Посмотрим теперь, как там у женщин... — (В дверь стучат. Ломится толпа. Срываясь на крик, но тотчас овладевая собой, обретая прежний строгий повелительный, не терпящий возражений тон): — В чем дело? Кто посмел? — (Снова на языке итальянцев-южан. Затем без перехода): — Так это ты, парень, собрался выступить вместе с нами? — (Знаком руки расчистив пространство на палубе, потом вырывая из-за пояса увесистый револьвер, поигрывая им на ладони, несколько раз подкинув в воздух). — Смотри, парень! — (Левой рукой бросая тяжелый талер. Выстрел. Монета рикошетом отскочила к стене и беззвучно упала на палубу). — Теперь посмотрим, каков ты в деле. У тебя, парень, мамы нет или тебе ее не жалко? — (С этими словами протягивая револьвер юноше дулом вперед). — Попробуй ты... — (Парень, как молния, мотнулся в сторону, прозвучал выстрел: трубка, которую капитан держал в зубах, разлетелась вдребезги. Капитан озадаченно потер подбородок. Впечатляет). — Молодец, черт тебя побери! Можешь присоединяться к нам, парень. — (Все расходятся. Едва заметный кивок им вслед. Сидящий по правую руку командир что-то нашептывает ему на ухо. Слушает неодобрительно. Чем-то обеспокоен. Нахмурил брови и покачал головой, как бы говоря: «Как знать, все может быть. Что ж, пожалуй»... Делает вид, что ему все равно. В один прием перезаряжает револьвер. Теперь заткнул его поудобнее за пояс. Снова на южном наречии): — О Мадонна, как же я устал! — (Неопределенный жест, капитан поднимается на ноги).
Слова эти принадлежали старому морскому волку, прославленному капитану дальнего плавания. Во избежание неточностей, так как нам достоверно неизвестно, звали ли его Смитом, Дюпоном, Росси, Миллером, Гонсалесом или Ивановым, будем в дальнейшем именовать его просто — Капитан. При этом считаем своим долгом заметить, что Капитан вовсе не подготовлял экипаж своего корабля к экспедиции в стан дикарей с Зондского архипелага, которые, предположим, захватили в плен неосторожного члена команды. Вышеприведенные слова Капитана были им произнесены в интимной, уютной тишине ретирады в момент ежедневного хождения за нуждой.
В этом священном для внутренней жизни людей месте, где пробуждаются сокровенные мысли, одними было написано немало шедевров, другими — благодаря сублимации запрятанных в тайные уголки чувств — пережито разочарование в любви. Но входящий сюда и вынужденный сжаться в комок тем самым занят углублением мысли, предается воспоминаниям и медитации, пытаясь постичь невидимую миру подоплеку вещей и своей собственной души. Здесь Капитан был погружен в воспоминания, здесь он заново переживал свою героическую и легендарную жизнь, беспечную и полную приключений. Правда, мы вынуждены заметить, что, даже находясь в этом месте, Капитан все-таки несколько преувеличивал. Фразы, которые он здесь произносил, поступки, которые он совершал, создавали образ Капитана — человека замечательного во всех отношениях, полиглота, способного преодолеть любые препятствия, перехитрить любого противника и никогда ни на минуту не выпускающего ситуацию из-под контроля, могущего найти выход из сколь угодно трудного положения (он обладал, таким образом, способностью довести до конца дело, каким безнадежным или непредсказуемым оно бы ни представлялось другим, пуская при этом в ход, казалось бы, самые простые психологические пружины, элементарные законы физики, которыми он, однако, овладел в совершенстве и ему не было равных в этом деле), к тому же знатока самых потаенных привычек хищных зверей и человека, особенностей растений и минералов, на какой бы географической широте они ни находились, путешественника, чье лицо постоянно украшала улыбка следопыта и немного ученого, как подобает всякому уважающему себя охотнику, проведшему немало лет в тропических лесах. Не беда, если нет спичек, — он добудет огонь при помощи трения. Нет воды — он высосет из камедного дерева «освежающий и ароматный» сок... Представьте, что его привязали к столбу, а к ногам положили готовую разорваться бомбу. Нужно погасить горящий фитиль. Другой на его месте положился бы на чудо или на какое-нибудь
