слышишь, его ощущаешь всей кожей, — а гитара отбивает стук копыт, уже не такой стремительный, но неудержимый, слов никто не понимает, но Крыса поет так, словно знает их смысл, глаза его затопляет темно-зеленая вода, сейчас она засосет, затянет его на самое дно и он погибнет безвозвратно; он поет так, будто дробит камни, выплевывает пули, хочет истерзать весь мир своей гитарой, и опять возникает далекий галоп, становится все неистовей, и он снова поет, яростно обрушиваясь на гитару, и люди незаметно для себя подпевают ему, без слов, не открывая рта, и у всех кружится голова на краю чего-то неведомого, но он внезапно обрывает песню, словно наконец пробил гитару насквозь.
С минуту он пристально смотрит на слушателей, потом спрыгивает на землю, сдергивает с первого попавшегося крестьянина соломенную шляпу и пускает ее по кругу, выкрикивая:
— Почтеннейшая публика, пожертвуйте кто сколько может бедному музыканту и его голодным детишкам!
Но большинство расходится, даже не оглянувшись на него, лишь кое-кто бросает в шляпу беленькую монетку.
А Крыса, посмеиваясь, выгребает монетки из шляпы и протягивает ему.
— Знаю, знаю, ты не любишь деньги. Третьего дня старуха с кастрюльками, осеняя себя крестным знамением, все подчистую подобрала. Но на сей раз это заработок артиста. Люди скупы и бессердечны. Ты сможешь накормить белочку, она сегодня еще не обедала.
Подув в футляр, Гастон укладывает гитару, потом хватает Джейн за талию и сажает на грузовик. Она яростно молотит Крысу ногами, но тот крепко держит ее.
Он складывает ладони лодочкой и, позванивая монетками, говорит Крысе:
— Оставь ее в покое. Я отвернусь, а ты подкрадись сзади и стукни меня ногой по рукам, как тогда, у церкви.
— Ах ты, умник, это можно устроить, тут как раз недалеко есть маленькая церквушка. А пока я хотел бы узнать, о чем же я поведал этим людям. Переведи мне, белочка.
— У тебя отвратительное произношение, и ты врешь, что не понимаешь слов, иначе бы ты так не пел. Это глупая песня, она не имеет никакого смысла по-английски, и ты это отлично знаешь.
— Я понимаю такие слова, как horse, black, что верно, то верно, но больше ничего. Этой песне меня научил один англичанин в лагере, но он не знал французского. Ты мне только переведи слова, а я уж сам разберусь что к чему, даже если тебе это непонятно.
— Единственное, что мне понятно, это что песня грустная и кто-то должен умереть.
— Я так и знал, — шепчет Крыса в каком-то мрачном восторге. — Ну, давай, я буду говорить слова, а ты переводи.
— Мы идем смотреть корабли. А то будет поздно.
I am running away from the night
On a black horse filled with death…
— Ты скачешь прочь от ночи на черном коне, в котором скрывается смерть. Ты же видишь, что это бессмыслица.
— Бессмыслица? Какой же тебе еще нужен смысл? На коне, в котором скрывается смерть! Чего же больше!
I am my shadow at noon
And yet, the sun stains the grass with blood…
— Ты — это твоя тень в полдень, а… солнце оставляет кровавые пятна на траве. Твой приятель такую чушь тебе наболтал.
— Моя тень в полдень! Полдень, а солнце уже заходит. Вот в чем дело. Где ж тебе это понять…
Hooves, hooves stampeding towards the night…
— Ноги лошади бегут навстречу ночи.
— Это припев. Ты неточно переводишь, потому что в этом месте музыка мчится галопом. Stampede — это сильнее, чем бежать. Но неважно, я-то понимаю.
Death has nested in the belly of my horse
And a bullet is nested in my chest…
— Смерть свила гнездо в брюхе твоей лошади… Крыса, это некрасивая песня…
Мускулы его рук, шеи, лица неестественно напряглись, а глаза стали величиной с Джейн.
— Еще какая красивая, смертельно, смертельно красивая! Дальше…
— И пуля свила гнездо в твоей груди. Странные птички у тебя в песне, Крыса. Тут нужна гитара. Без музыки это просто бессмысленные слова.
— Черт, до чего ж прекрасный язык — английский! В самый раз для соборования. Ну, тут опять stampede, припев, а дальше так:
I am riding a black wind
The prairie is galloping under black hooves…
— Ты скачешь на черном ветре, и прерия убегает из-под черных ног лошади.
I am riding off the night
But the night is in front
And the prairie grass at high noon
Is stained with blood from the sun…
— Ты выезжаешь из ночи, но ночь ждет тебя впереди… и опять то же самое …трава в полдень покрыта кровавыми пятнами солнца… Давай быстрей, Крыса, я хочу посмотреть корабли.
— Ночь позади и впереди. Я знаю, что по-английски получается красивей. Припев пропускаем.
I am riding off the night
But the night is swalowing, swalowing
And I will never know
What will be the running after noon…
Ему досадно, что Джейн перебивает песню своими замечаниями и переводит наспех, чтобы только отвязаться, у него у самого сосет под ложечкой от этой песни, и хотелось бы еще раз услышать ее под музыку, и он понимает, почему Гастон с такой жадностью, чуть не задыхаясь, пьет эти слова. Он говорит:
— Ну пожалуйста, Джейн. Мне тоже эта песня нравится.
— Значит, мы никуда не идем?
— Пойдем, как только ты кончишь. Обещаю тебе.
— Ладно. Ты опять выезжаешь из ночи… но дальше — я не виновата, тут так сказано: но ночь глотает, глотает, и тебе уже никогда не узнать, каково скакать после полудня.
— Почему ты все время говоришь «ты»? Ведь в песне — I.
— Но ведь я с тобой говорю. Не могу же я говорить «я».
— И последние слова:
The prairie grass stampedes under black hooves
And I am still and quiet
Riding a dead horse
Into the belly of the night…
Гастон, бледный как мел, притягивает Джейн к себе совсем близко, пожирая ее глазами и даже приоткрыв рот, он жаждет получить наконец ключ к тайне — услышать последние слова, которые вызвали этот сильный удар раскрытой ладонью по красивому золотистому дереву и внезапно оборвали песню. Джейн тоже вся напряжена, она готова выпрыгнуть из кузова и убежать, но на этот раз она выговаривает слова медленно и четко, хотя все так же упорно не желает признать за ними смысл:
— Трава прерии убегает из-под черных ног лошади… А я неподвижен и спокоен… я скачу на мертвой лошади в брюхе ночи.
— Мой конь умер, — просто говорит Крыса, в глазах его зеленая вода, рукой он держится за правый бок, словно зажимая внезапно образовавшуюся дыру. Зеленая капля, обесцветившись на солнце, вдруг стекает по его щеке, как обыкновенная слеза.
— Святые угодники! Ну и весну я себе устрою!
Баркас и Банан стоят сложа руки, прислонясь к грузовику, глубоко безразличные к тайне Крысы.
