— Ну вот, теперь я все бросил окончательно. Мне остался только голубой простор, но он такой беспредельный.
— А где ваша сигара? — спрашивает он.
— В подводной лодке курить запрещается.
— Зачем вы хотели нас видеть? Ведь мы несерьезные.
— Теперь я тоже стал такой, как вы. Потому и хотел.
— Неправда. Никогда еще не видела человека серьезнее вас. Вы словно просите у нас чего-то, чего у нас нет.
— Но вы мне все уже дали. И я вам очень благодарен.
Он поднимается, чтобы взглянуть в глаза человека в голубом, они едва заметно поблескивают, видно, ничего там больше не осталось, кроме замерзших слез, о которых говорила Джейн.
— Посмотри ему в глаза, Джейн. Это то, о чем ты говорила?
Она наклоняется, заложив руки за спину, и рассматривает его с ледяным спокойствием. Потом выносит свой приговор:
— Да. И больше ничего нет.
— Вы, верно, давно не спали или все время на затмение смотрели?
Он покорно, без всякого смущения терпит их осмотр.
— И то и другое. А что?
— Вы словно ослепли.
— Так нужно, ведь я должен нырять под воду. — И теперь его голос словно всплывает из глубины реки.
Он бросает взгляд на луну, потом медленно снимает часы и протягивает ему.
— Ну, пора. Дарю их тебе, ведь это часы земные.
— Золото и зеленовато-черные циферки слабо блестят в свете луны.
— Ты подтолкнешь меня чуть-чуть?
— Зачем? Вы же умеете пырять.
— Но я должен нырнуть задом наперед, чтобы приплыть прямо к входному иллюминатору. А трамплина тут нет. Сам я не смогу.
Он встает на самый край причала, приподнимается на носках, вытягивает руки над головой, и кусочек луны отражается в его широко раскрытых глазах.
— Может быть, мы с вами еще встретимся в стране Великого Холода. Раз, два, три… Ну, что же ты!
Он даже не успел прикоснуться к нему, на какую-то долю секунды темно-синяя фигура застыла прямая, как стрела, но вот вода сверкнула, точно треснувшее зеркало, только почти бесшумно, и ни единой морщинки не появилось на ней. Потом до них донесся чуть слышный плеск волны о бетонную стенку. Они долго ждали в полном молчании.
— Вода заглушает шум моторов, — наконец сказал он.
— Мне холодно, — сказала Джейн.
— Пошли, я отведу тебя к нам домой.
Теперь он не сомневается, что человек в голубом один уплыл в море и, даже если он не существует, даже если он его просто выдумал, все равно он его больше никогда не встретит. Они с Джейн одни в целом мире, Джейн — это единственный не выдуманный им свет, рассекающий тьму.
— Ой, опять мышь. Я слышу, как она скребется где-то тут, прямо у нас за спиной.
— И вовсе это лягушка.
— Лягушка — в стене?
— В старухиных цветах. Лягушки любят цветы, это всем известно.
— Ты когда-нибудь видел лягушек в цветах?
— Говорю же тебе, это в стене.
— В стене я лягушек тоже никогда не видел. И потом, летом мыши в домах не водятся. Это тоже всем известно.
— И никогда больше двух пауков не бывает?
— Я же тебе объяснил. И этих двух я уже убил. А если их больше двух в одном доме, они сжирают друг друга, как старые девы. Спи. Если ты не будешь спать по ночам, все сразу догадаются, что мы бездомные.
Она на время замолкает, и он отчетливо слышит, как мыши грызут что-то в стене, а потом срываются вниз и глухо шлепаются на землю. Но он так счастлив, что готов ради нее не спать хоть всю ночь и даже глотать мышей живьем, чтобы она не слышала, как он их убивает. Он знает, что она не спит: сначала вздыхает глубоко-глубоко, потом замирает, напряженно прислушиваясь, а потом начинает дышать часто- часто. Она плотно завернулась в серое одеяло, чтобы не испачкать свое бледно-золотое платьице, а главное, укрыться от шорохов заброшенного дома. Голова ее лежит у него на коленях, а сам он сидит, прислонившись к стене, и при малейшем его движении со стены сыплется штукатурка, словно дождь из пауков, поэтому он застывает, стараясь не шевелиться, и скоро у него начинает ныть спина. Луна слабо светит в дырку слухового окна, с улицы тянет запахом навоза, доносится аромат цветов и еще чего-то, он не знает чего, вроде похоже на корицу, но гораздо слаще. В темноте ее острое личико кажется очень узеньким, а волосы вздымаются, как трава в поле.
— Пушистик…
— Спи, а то я погашу луну.
— Который час?
Он рад, что может изменить позу, и ищет в кармане часы человека в голубом. Потом долго всматривается в зеленоватые циферки.
— Уже первый час. На кого ты будешь похожа завтра? Спи.
— Дай мне руку, вот так. Я хочу все время чувствовать, что ты здесь.
— Вот балда, ты же лежишь у меня на коленях. Ты сразу заметишь, если я встану.
— Как ты думаешь, про подводную лодку — это правда?
— Да, иначе бы он вынырнул. Больше пяти минут под водой не пробудешь.
— А вдруг он утонул?
— Знаешь, уж лучше бы ты пугалась мышей. Человек, который умеет плавать, не может утонуть, даже если очень этого захочет.
— Я нехорошо разговаривала с ним. Никогда таких грустных глаз не видела. Знаешь, он все притворялся, что проигрывает, вот и допритворялся — и вправду проиграл, да, видно, так много, что утопился бы, не будь у него подводной лодки. А ты когда-нибудь думаешь о памяти? Я — никогда. Что это такое на самом деле? По-моему, об этом никто никогда не задумывается.
— Память… ну… это ты у меня в голове, вот ты будешь моей памятью на всю жизнь.
— А ты моей. Но он сказал, что у женщин нет памяти. Потому что его памятью была Эмили, а ее больше нет.
Вдруг она выпрямляется и говорит голосом, идущим из самой глубины ее существа:
— Ведь неправда же, что Балибу умер, да?
— Конечно, нет! Просто я не хотел ему ничего рассказывать.
— А я так испугалась. — Она вновь устраивается у него на коленях. — Наверно, он тоже не хотел нам ничего рассказывать, потому и сказал, что Эмили умерла.
— Конечно. Ему нельзя верить, он играл с нами, и притом очень плохо. Спи, глупышка, а то я пойду к твоей маме и скажу ей, что ты умерла.
— Знаешь, а мы проезжали мимо этого монастыря. Он большой и красивый, как замок, на самом берегу реки, а вокруг цветы и деревья.
— Тем лучше. Тебе, видно, не терпится туда попасть.
— И еще видела наш новый дом, он недалеко от монастыря. Такой унылый, в самом конце недостроенной улицы, и вокруг — ни души.
— Рад за тебя! Давай, беги туда прямо сейчас. И дело с концом.
