Она раскипятилась не на шутку, и я решила не спорить. Сидела себе молча, изучала ногти и кончики пальцев, под ноги себе смотрела, следила, как собирается и клубится в воздухе пыль. И вдруг мама сказала нечто столь неожиданное — я бы меньше удивилась, если б у нее изо рта вылетела стая куропаток.
— Человек, которого ты зовешь отцом, не твой отец, — заявила она.
Я онемела. Сидела застывшая и неподвижная, как ампутированная нога.
— Твой отец — Брайан Коллинз. Он был адвокатом. Наверное, он и сейчас адвокат. Там, в Глейдуотере. У нас с ним — у нас с ним было, и я забеременела тобой.
— Так чего, папаша мне вовсе не папаша?
— Не говори «чего»!
— К черту «чего»! Он не мой папаша?
— Нет. И не ругайся. Какое скверное ты сказала слово! Никогда его не произноси. Я давно хотела сказать тебе, что он не твой отец. Ждала подходящего момента.
— Любой момент после моего рождения подошел бы.
— Понимаю, для тебя это шок, — сказала мама. — Я не рассказывала тебе, потому что Брайан не растил тебя.
— Нельзя сказать, чтоб и Дон особо надрывался, — буркнула я. — Настоящий папаша… Какой он?
— Он был очень добр ко мне. Он меня старше — лет на пять примерно. Мы любили друг друга, и я забеременела.
— И он тебя бросил?
— Он хотел жениться. Мы любили друг друга.
— Так любили, что ты сбежала на реку и вышла замуж за Дона и сделала его моим папашей? Ты бросила моего настоящего отца, юриста, хорошего человека, и вышла замуж за придурка? Да о чем ты думала?
— Вот видишь, я же говорила: я плохая мать.
— Считай, выиграла. Плохая. О’кей.
— Пойми, Сью Эллен, мне было стыдно. Христианка, не замужем и беременна. Так неправильно. Это и на Брайана бросало тень.
— Но он же хотел жениться. Хотел или нет?
— Живот уже показался, — сказала она. — Я не могла предстать рука об руку с ним — пусть даже перед мировым судьей — в таком виде. У него была хорошая работа, его уважали, и он бы всего лишился — только потому, что я не вовремя раздвинула ноги!
— Он вроде как тоже имел к этому отношение?
Она слегка усмехнулась:
— Вроде как.
— И ради репутации ты бросила его и забилась в этот медвежий угол и вышла беременной замуж за Дона, и теперь я расхаживаю по дому с поленом, а ты наливаешься бальзамом.
— Мне было семнадцать, — сказала она. — Что я понимала?
— Мне сейчас семнадцать.
— Тебе шестнадцать.
— Невелика разница.
— Ты не такая, какой я была в твоем возрасте. Ты сильная. Ты пошла в отца. Такая же решительная, как твой настоящий отец. Такая же упрямая. Он хотел жениться на мне, ни на что не глядя.
Я сбежала ночью, нашла попутку, устроилась на работу в кафе. Там познакомилась с Доном. Он тогда не был таким подонком, но не был и завидной добычей ни по уму, ни по деньгам, так что всем было наплевать, пусть женится хоть на беременной. Я решила, что могу выйти замуж за него. С Брайаном я так поступить не могла. Он заслуживал лучшего.
— Более лучшего, чем ты?
— Просто «лучшего», — поправила она. — Нельзя сказать «более лучшего». Правильно: «лучшего».
— Ты спала тут годами или бродила по дому в ступоре от своего целительного бальзама, а теперь у тебя нашлось время поправлять мою речь?
— Брайан был хороший человек. Я не хотела портить ему жизнь.
— Как насчет моей жизни? — поинтересовалась я.
— Мне было семнадцать. Я плохо соображала.
— Такая у тебя отмазка? Молодая была?
— Я хотела, чтобы у тебя была крыша над головой. Дон сказал, ему все равно, от кого ребенок. Ему, дескать, нужна я. Я поверила, думала, у нас все получится, а Брайан будет жить своей жизнью. На следующий же день после свадьбы Дон напился и поставил мне фонарь под глазом, и я поняла, кто он таков, но деваться было уже некуда. Он получил от меня что хотел, а я попала в ад. На шестнадцать с лишним лет. Изредка он бывает тем человеком, за которого я тогда его принимала, но гораздо чаще — таким, каким я его знаю сейчас.
— И ты осталась жить в этом аду, и с виду вполне довольна.
— Мне кажется, Дон старался, как мог, — заступилась она. — Он любит меня — на свой лад.
— Допустим — но, к примеру, Джинкс-то не приходится каждую ночь прихватывать с собой в постель полено.
— Я осталась ради тебя.
— Нет, не ради меня. — Я подалась вперед. — Если б ты думала обо мне, мы бы давно уже уехали отсюда. Ты осталась, потому что у тебя умишка ни на что другое не хватило. Такая ты была еще прежде, чем начала пить свой бальзам. Слабая умом и довольная своей слабостью. Радовалась, что он стал бить тебя реже, чем прежде, и бьет не так сильно. Он загнал тебя в бутылку и выливает оттуда и использует, когда и как захочет. Хреново это, ма! Ты оставила меня с ним наедине, а сама летаешь себе на облачке. И в этом не бальзам виноват — ты виновата, мама.
Слова мои жалили ее, словно пчелы, — я этого и хотела.
— Ты права, — сказала она. — Я трусиха. Я струсила и бросила мужчину, которого любила, я спасовала перед жизнью и вышла замуж за такого же труса, я бросила тебя на произвол судьбы, но я не хотела.
— Спасибо, мне стало лучше.
— Я не хотела тебе зла, — пробормотала она.
— Значит, кто-то другой хотел, — ответила я. — Ты не глотала это зелье, когда забеременела и сбежала. Знаешь что? Я оставлю у твоей кровати хорошее бревнышко. Можешь пустить его в ход, когда не будешь валяться, напившись бальзама, — четверть часа в день у тебя есть. Лучше всего бей в голову сбоку. Или плавай на своем облачке, а он пусть делает с тобой что захочет, можешь притвориться, будто ничего не чувствуешь. Чего ты чувствуешь-то? Скажи, чего? Ни-че-го — надеюсь, на этот раз я говорю правильно или требуется более лучшего?
Я встала, взяла свое поленце, оглянулась и положила его на стул у кровати.
— Вот полено, — сказала я. — Могу оставить его тебе, если хочешь.
— Лапонька, не сердись!
Я уже двинулась к двери.
— Если я еще хоть чуточку больше рассержусь, дом загорится!
Я вышла, захлопнув за собой дверь, пошла к себе в комнату и там тоже с грохотом хлопнула дверью. Заперлась на замок и поплакала хорошенько. Потом мне надоело плакать, да и пользы в этом не было. Я решила, что, раз уж я так обозлилась, впору и башмаки надеть. Отыскала носки — почти целые, в каждом только по одной дырочке, — натянула их, надела обувку, спустилась, вышла из дома и двинулась быстрым шагом по берегу реки.
