Георгий Ланской
Козырная пешка
Красная пелена застилала глаза. Я глухо застонала и постаралась перевернуться на спину, но у меня это не получалось. В багровых сумерках я слабо различала что-то сине-белое, глянцевое, в черных точках и подтеках. Мокрые, спутанные пряди лезли в глаза, и без того застилая свет. Я мотнула головой, и мир вздыбился. Не в силах удерживать тяжелую, как чугунный котелок, голову, я уронила ее на пол. Челюсть лязгнула, и я едва не взвыла от боли.
Боль осязаема. Но кто придумал, что она не видна невооруженным взглядом. Если бы меня в тот момент спросили, как выглядит боль, я, не задумываясь, ответила бы: сине-белая шахматная абстракция, с черно- красными брызгами, хаотично усеявшими все вокруг, застилаемая черными всполохами в багровом свете. Если бы меня спросили, какова боль на вкус, я столь же быстро ответила бы: соленая. Вкуса слез и крови. Если кто-то поинтересовался, как она пахнет, я ответила бы: туалетным утенком с ароматом лимона, химическим ароматизатором и чем-то необъяснимым, но невероятно знакомым… Что-то такое, известное всем и каждому… Вертится же в голове… Ах да…
Боль пахнет кровью.
Я закрыла глаза и с трудом сдержала рвущееся из груди рыдание. Я знала, что так было нужно, потому что тот, кто заставил меня страдать, был еще рядом. Я не видела его, не слышала его дыхания, не чувствовала этой невероятной вони, смеси сигарет и дешевой туалетной воды, но всей кожей чувствовала, что он все еще близко. И что он все еще опасен, и может сделать со мной все, что угодно.
Замри.
Прижмись к полу. Притворись мертвой.
Гризли не едят падали. Они равнодушно проходят мимо. Если я не буду шевелиться, он потеряет ко мне интерес. И тогда я свободна.
Тише…
Тише… Умерь дыхание, заглуши всхлипы. Он все еще смотрит на тебя…
Я пошевелила пальцами. Они слушались плохо и болели, точно их вывернули тисками. Открыв глаза, я словно в тумане увидела свою руку, смазанный силуэт пятилапого паука с окровавленными, трясущимися, скрюченными лапками, одна из которых была увенчана золотым кольцом. Рука лежала на холодной глянцевой поверхности голубого цвета, отражающей верхний свет. Щека моя была прижата к чему-то зеленому, лохматому и теплому. Видела я плохо, соображала тоже туго и откровенно не понимала, где я, и что со мной. Я моргнула несколько раз, и только тогда до меня дошло осознание.
Я лежала на полу собственной ванной. Голубая глянцевая поверхность – кафель на полу. Зеленое и мохнатое подо мной – коврик для унитаза. Шахматная сине-белая поверхность – облицованная кафелем ванна, а нанесенные в хаотичном беспорядке черные точки это…
Это моя кровь. Только точки не черные. Они красные, но уже успели слегка подсохнуть. Значит, я лежу здесь уже достаточно долго. За спиной в трубах канализации зарычала вода. Это напомнило мне, что вокруг люди, и что, если мне повезет, я смогу выбраться отсюда живой.
Наверное, я застонала слишком громко, когда поднималась, потому что вокруг все сразу пришло в движение. В комнате, где все это время что-то шелестело, словно пронесся ураган со смешным названием Эль-Нинье. Я всегда удивлялась, как ураганам можно было давать такие безобидные названия.
Эль-Нинье несся в мою сторону. И спасения от него не было.
Я все же сделала попытку подняться – для того, чтобы снова рухнуть на пол, но долететь до земли я не успела. Ураган влетел в мое убежище, мою голубую пещерку с зеленой травой и подхватил меня, вознося вверх.
– Очухалась, сука? – проскрипел он, держа меня в своих медвежьих объятиях. Я слабо взвизгнула, а Эль-Нинье потряс меня так, что застучали мои зубы, а волосы взвились вверх в безумном танце, стегая меня по шее и щекам. От Эль-Нинье дурно пахло сигаретами, выпитым накануне спиртным, ментоловой жвачкой и незалеченными зубами.
– Вспомнила, где денежки? – пробубнил ураган. Я отрицательно помотала головой.
– Не вспомнила? – казалось, огорчился ураган и влепил мне пощечину, от которой моя голова чуть не взорвалась.
– Я не знаю, о чем вы говорите, – прошептала я, вовсе не уверенная, что ураган меня услышит. Однако уши у Эль-Нинье были чуткими.
– Не знаешь? Или ты мне тут вату катаешь? Все знают, что бабки у тебя. Короче, слушая сюда, кукла. Мне некогда тут с тобой лясы точить. Не хочешь отвечать по-хорошему, я тебе сейчас паяльник засуну туда, куда обычно я сую другие вещи. И вот тогда ты у меня по-другому запоешь…
На тот момент мне было уже все равно. Слова Эль-Нинье доходили до меня как из-под толстого слоя той самой пресловутой ваты, которую я, по его мнению, тут катала. Я закатила глаза, мои ноги подломились, и я сделала попытку рухнуть. Однако ураган держал меня крепко. Потом меня куда-то потащили, недалеко и недолго и рывком наклонили вниз. Мои ноги ощущали махровую траву, зеленого, готова поклясться, цвета. А потом на мою голову обрушился водопад. Я закашлялась, отфыркиваясь и отплевываясь, словно тонущая эпилептичка, вцепившись в своем безумии во что-то мягкое и теплое.
– Слушай меня, – вкрадчиво сказало мягкое и теплое, – ищи бабки, если хочешь жить. И не думай, что сможешь смыться. Потому что я с тебя глаз не спущу. Сроку тебе неделя. Через неделю мы с тобой поговорим по-другому.
Я сфокусировала на говорившем взгляд. Туповатое лицо с тяжелой челюстью, маленькими глазками без всякого признака жизни в них, перебитый нос и уродливая родинка на шее. Зрелище это настолько заворожило меня, что я даже всхлипывать перестала. И в этот самый момент мне стало ужасно страшно. Я отчетливо поняла, что этот человек меня убьет. Не сегодня, так завтра. Ему это все равно, что высморкаться.
– Чего уставилась? – поежившись, спросил он.
– Чтобы на том свете не обознаться, – прошелестела я. Он матерно выругался и швырнул меня в стену. Я споткнулась о ванну, упала в нее, ударившись о стену. Сверху на меня посыпались осколки зеркала. Горячая струйка побежала по шее. Я взвыла от боли, а он удовлетворенно рассмеялся.
– Неделя, помни об этом, – назидательно сказал он и кажется, даже пальцем погрозил. А потом вышел из ванной, где я лежала, усыпанная битым зеркальным полотном, истекающая кровью, готовая скончаться в любой момент. Потом хлопнула входная дверь и я медленно сползла глубже, направила на себя воду и медленно отрешилась от этого мира.
Покой и тишина…
Элегия…
Родители Алисы развелись, когда ей исполнилось шесть.
В этот день все вообще шло как-то наперекосяк. Бабушка с утра варила кашу, засмотрелась в телевизор и спохватилась только тогда, когда по квартире распространился неаппетитный запах гари. Мама утром проспала на работу и убежала в разных туфлях, потом вернулась, переобулась – снова в разные, вернулась вновь и умчалась, бормоча себе под нос, что вот так опаздывать просто неприлично. Отец отсыпался после ночной смены и на Алису не обращал никакого внимания. А сама Алиса ходила расстроенная и злая, хотя подобные чувства в ее возрасте не должны аккумулироваться. Это самое слово она подслушала у подружки матери – толстой тетке с хитроумной работой психолога. Тетка была омерзительная, и Алиса ее не любила. Та вечно норовила потрепать ее за щечку, поправить бантик и застегнуть пуговку на платье, а потом менторским тоном пожурить мать, что единственная дочь ходит растрепкой. Алиса таких гостей не любила. Тетка ни разу не принесла ей даже завалящей шоколадки. А на день рождения, ее, Алисин день рождения, тетка заявилась без приглашения, откушала праздничных блюд и даже кусок торта выбрала самый лучший, с сиреневой розочкой, который должен был достаться имениннице. А потом в кухне, где они с матерью курили, тетка с идиотским именем Роксана выговаривала матери, что дочка ее – просто бука, не умеющая себя вести, и что в таком возрасте негатив не должен в ребенке аккумулироваться.
Для Алисы это слово было непонятным. Это только через много лет она узнала, что «аккумулироваться» в данном конкретном случае обозначало «накапливаться». Но тогда ей казалось, что эти самые пресловутые чувства кляксами сползаются под ее кровать и только и ждут, чтобы напасть на нее в темноте. Негатив для Алисы совершенно справедливо ассоциировался с черной пленкой от старенького фотоаппарата «Смена»,
