сказал:
— Мы поедем в Тихвин, а ты здесь переночуй, а завтра пойдет машина на Колчаново и тебя захватит, я договорился.
Шурик стоял перед ним и счастливо улыбался. От обильной еды он опьянел — голова приятно кружилась, ноги подкашивались. Его увели в другую, маленькую комнату, где стояло несколько железных коек. Потом он уже не мог вспомнить, как разделся, лег и заснул. Проснулся он ночью. В комнате было совсем темно. Хотелось есть. Он вспомнил суп, картошку и решил, что это ему приснилось. Он пошарил по табуретке, нашел свои штаны, полез в карман и нащупал хлеб, мягкий, настоящий. Значит, это был не сон. Он вытащил весь кусок и съел его. Съел, улыбнулся сам себе, повернулся на другой бок, боднул головой подушку и снова заснул.
На этом берегу все было по-другому. Люди ходили быстро, разговаривали громко и даже смеялись. На сугробах прыгали птицы. По дорогам ходили кони. Бегали собаки. И мороз был не страшный, холодил только нос и щеки, а внутри все тепло оставалось.
Рано утром Шурик успел забежать в госпиталь и навестить Славика и бабушку. Они лежали на белых простынях. Им делали уколы и кормили молоком и сахаром. Разговаривал он с ними недолго, спешил.
Теперь он сидел в кабине грузовика, рядом с шофером, и ехал в Колчаново, один, без опекунов, как настоящий путешественник. Шофер, краснолицый парень с черными, потрескавшимися пальцами, лежавшими без рукавиц на баранке, курил длинную сигаретину, щурил один глаз от дыма и время от времени задавал вопросы о жизни в Ленинграде. Послушав, он надолго замолкал и опять неожиданно задавал вопрос.
Засунув руку за отворот полушубка, шофер достал кусок сахара с прилипшими шерстинками, протянул Шурику и сказал:
— Жми.
Проехали разбомбленной улицей какого-то города, и за ней опять побежали назад заснеженные поля, белые столбы, деревья.
— Тебе куда, в самые Колчаны? Или подальше?
— Мне в Дусино, в деревню.
— Дусино, Дусино, — повторил шофер, что-то припоминая. — Постой, так это тебе раньше сходить надо. Сейчас до поворота доедем, там в лес тропка пойдет, с километр будет, в самое Дусино попадешь. А по дороге тебе большой крюк делать.
У поворота он подождал, пока Шурик не нашел тропку, потом хлопнул дверцей и уехал.
Шурика обступили разлапистые ели. На каждой ветке будто лежал неподвижный зверек с поджатыми лапками. Невзначай задень его — прыгнет, запылит серебром, проберется холодными снежинками за шиворот.
Хотя и длинным оказался километр, но давно уж так легко, сами по себе, не ходили ноги. Шурик даже взбежал на горку, и лес кончился. Внизу по пояс в снегу стояли избы. Прозрачные дымки тянулись из печных труб. Пугливо и радостно забилось сердце. А вдруг это не та деревня? Может быть, мама уехала?
Осипшим от волнения голосом спросил он женщину, перебегавшую улицу:
— Скажите, пожалуйста, где здесь госпиталь?
— А тебе кого надобно?
— Орехову Елену Николаевну.
Ничего не ответив, женщина куда-то крикнула:
— Елена Николаевна, выдьте-ка на двор, гость к вам.
На крыльце появилась женщина в гимнастерке, с платочком на голове. Шурик ее не знал, и она не знала Шурика. Она долго смотрела, как он подходит к ней, потом вдруг вскрикнула, подняла руки и, как слепая, пошла ему навстречу. Она прижала голову к ушанке Шурика и так крепко вцепилась в него руками, что две другие женщины с трудом ввели их в избу.
Вытирая лицо, мокрое от своих и маминых слез, Шурик почувствовал себя малышом, которому очень плохо жить без мамы. Елена Николаевна не отпускала его рук, не отводила глаз от его лица. Она задавала какие-то вопросы и сама о них забывала.
Они сидели у стола, сколоченного из простых досок. Посредине стояла тарелка с застывшей пшенной кашей и огрызком черного хлеба. Посторонние женщины вышли, и только маленькая девочка лет шести осталась посреди комнаты и, широко раскрыв глаза, смотрела на Шурика.
— Ну, рассказывай, говори, как ты узнал? Где ты был?
Шурик начал рассказывать о дороге через Ладогу, о тете Любаше, о Славике… Но ему мешала тарелка с кашей. Он опять захотел есть, как будто не ел несколько дней. Он старался не смотреть на тарелку, но она словно передвигалась с места на место. Елена Николаевна заметила его взгляд, охнула, обозвала себя дурой и, захватив остатки каши, выбежала из комнаты.
Шурик улыбнулся маленькой девочке. У нее были знакомые светло-серые глаза. Ну да, точно такие, как у Оли Светленькой! Шурик даже втянул голову от стыда. Он впервые после переезда через озеро вспомнил о своем взводе. Как он мог!.. Сам жрет с утра до вечера, а они… Ах, какой он негодяй! Как он мог!
Вскочив со скамейки, Шурик хотел кинуться за мамой. Он должен ей рассказать. Он не сможет прожить так, в тепле, все десять дней. Ребята голодают, ходят в патруле, охраняют город, а он… Нет, он уедет раньше, дня через три, нет — через два. Он объяснит маме, она поймет. Потом прорвут блокаду, она приедет, и они будут вместе, а пока он должен быть там, с ребятами. Разве он не боец комсомольского полка?
Шурик подошел к окну. На душе стало легко. Решение было твердым.
