удовольствий цивилизованного путешествия является выявление мест, где предполагается пообедать. «Aral – говоришь сам себе. – Вот где утолю я голод и жажду») Направлясь туда, я увернулся от асматичного «мерседеса», его водитель (которому, возможно, недолго уже осталось жить на этом свете) объезжал площадь не с той стороны, а его ненатурально-светловолосая жена хмуро уставилась в guide vert.[135]
Бывает, что к французской кухне относятся с излишней сентиментальностью. В высшем своем проявлении она, бесспорно, не просто склонна к крайностям, но в основном из них и состоит. Такое блюдо, как volaille truffee au beurre d'asperge a la creme de patate «Elysee Palace», [136] существует в сферах, сумевших превзойти самые немыслимые пародии, – эти блюда есть продукт богатейшего воображения поваров. Тем не менее, во Франции существует и обычный уровень кулинарного мастерства, с которым не смогла еще сравниться ни одна известная мне страна. Это мастерство проявляется в чувственной науке обыденной жизни, использующей интеллект для получения удовольствия. Пьер и Жан-Люк, мои деревенские соседи, только тогда и говорят свободно – в исполненной чувства собственного достоинства, рубленой, точной манере инженера, склонившегося над чертежом, – когда обсуждают технические аспекты приготовления пищи, и именно Пьеру я обязан некоторыми особенностями моего гастрономического инструментария, как например, правильной техникой вымачивания рубца или сведениями о том, у каких из певчих птиц, которых сотнями истребляли братья из своих внушающих страх мушкетонов, мозг пригоден в пищу, или тем, что я знаю о связующих свойствах кроличьей крови. Миссис Уиллоуби, соседка, которая регулярно заглядывала без приглашения, чтобы воспользоваться моим бассейном, однажды заглянула без приглашения, когда мы с Пьером сливали из только что обезглавленного кролика кровь в каменный горшочек с широким горлышком (я купил его на воскресной ярмарке в Кавайоне у горшечницы, одетой в грубый хлопчатобумажный рабочий костюм). Миссис Уиллоуби пришлось забежать (и снова присутствует идея незваности) в cabinet de toilette,[137] откуда до нас донесся не допускающий двоякого толкования звук широкомасштабной рвоты.
Одним из практических следствий этого по-картезиански развитого гедонизма (я говорю о Декарте, потому что отношение французов к удовольствию – это отнюдь не эпикурейское/эстетическое отношение к себе как к единому, «цельному человеку», какое можно обнаружить на некоем идеализированном острове в южном море; скорее это продукт глубокого признания раскола между телом и разумом, оно говорит: «Да, мой разум и мое тело совершенно разъединены, так что я должен направить всю мощь моего разума на то, чтобы извлечь максимальную выгоду из обладания телом» – ничто так не показывает более полного понимания и признания дуалистической сущности человека, как идеально приготовленная poulet a l'estragon,[138] так вот, одним из следствий этого является то, что французы делают двухчасовой перерыв на обед, и их комплексные обеды зачастую очень хороши. Prix fixe[139] в отеле «Керневаль» предлагал за 75 франков широкий выбор солидных блюд буржуазной кухни – terrines, pates, celerie remoulade, moules marinieres, gigot d'agneau, brandade de morue,[140] стейк из конины, половину омара на филе, фрукты, сыр, creme caramel, mousse au chocolat, creme brulee.[141] Мне пришлось мягко настоять в разговоре с застенчивой, очаровательно краснеющей официанткой (по которой было очень заметно, что ее встревожил и приятно удивил мой безупречный французский), что мне нужен столик с видом на церковный двор и машины, припаркованные перед ним.
Я заказал суп из кресс-салата, морской язык на гриле и – так как в Британии не производят собственного вина, а сидр все-таки слишком по-деревенски прост для моего разгоряченного полуденного настроения – мрачноватые полбутылки «Менету-Салон» и литр минеральной воды du pays[142] (в бутылке цвета красного маяка, предназначенного для спасения потерпевших кораблекрушение с воздуха), чтобы его запивать.
Молодая пара вышла из церкви рука об руку и направилась к склепу.
Суп с кресс-салатом, удачно сервированный, обладал той преобразованно-богатой консистенцией, какой иногда удается добиться повару. Существует категория супов, достигающих такой густоты и силы, насыщенности вкуса и зачастую даже фактуры, каких от них совсем не ожидаешь, – суп с миндалем, гороховый суп, суп из любистока и т. д. Они похожи на произведения искусства (я не имею в виду работы моего брата), в которых филигранная тонкость отдельных деталей складывается в совокупную основательность, мощь производимого впечатления.
Гостиничный ресторан был уже почти полон. За соседним столиком элегантная пара (оба в кожаных штанах; судя по номеру их «БМВ», парижане; не
Молодая пара перешла теперь к монументальной арке, все еще рука об руку. Они внимательно разглядывали изваяния. Говорила в основном она.
Морской язык, как мне кажется, – рыба, не получившая достойного признания. Однако она значительно ближе по качеству к своей кузине, дуврской камбале, чем это допускает общепринятая житейская премудрость, – хотя безупречная свежесть данного представителя этого вида была сведена на нет погрешностями при обработке в гриле. На гарнир был превосходный frites; [143] после подали неплохой зеленый салат. Облака, которые все утро стремительно бежали по небу, теперь начали сгущаться и отбрасывать прохладные тени по пять – десять минут подряд. Придумывать, на что похожи облака, бывало любимым занятием моей матери, когда у нее случался очередной приступ желания стать Лучшей Мамой На Свете. Смотри, лошадка. Гляди, антилопа. А вон loup garou.[144] Loup de mer.[145] Sale voyeuf.[146] Hypocrite lecteur.[147]
Вслед за рыбой я взял крем-брюле. Этот десерт, в форме блюда, названного «горелые сливки», изначально был английским пудингом, хотя, конечно, молочно-яичный крем – это общеевропейский феномен, киш, например, это тот же заварной крем, только пряный, а рецепт «творога в сковородке» можно найти еще у писателя 1 века нашей эры Апиция.[148] Я рассказал моей соратнице, с той смесью нежности и меланхолии, что сопровождает повествование о причудах юности (кстати совсем не
«Я как-то жила в одном выпендрежном отеле в Нью-Йорке, так там было что-то вроде того, – перебила меня собеседница с той своевольной импульсивностью, что присуща сравнительной молодости лет и которая вовсе не обязательно, вопреки видимости указывает на отсутствие уважения к говорящему, но скорее демонстрирует чересчур активный интерес к нему, на мгновение переливающийся через край, как молоко из оставленной на пылающем в полную силу огне кастрюльки. – Он был весь такой ультрамодный, что даже когда уже включишь свет, все равно ничего не видно».
В моей черной комнате, одевшись в черный бархат, повязав черный шелковый шейный платок – не было нужды менять врожденную расцветку единственной орхидеи в моей петлице, – я накрыл стол к трапезе, состоящей только из черных блюд: тертые трюфели и макароны с чернилами каракатицы, затем boudin noire[150] на ложе из черного цикория фри. Десертом мне хотелось подчеркнуть изначальную искусственность события, то, что оно является торжеством искусства, прихоти, каприза, поставленных выше грубой натуралистичности природы и смерти: именно поэтому я поставил на стол крем-брюле, выкрашенное в черный цвет. Естественно, мы пили «Черный бархат»,[151] это очень английское изобретение, сочетающее в себе особенности клубной атмосферы с возведенным в ранг закона эстетизмом в стиле «Кафе Ройал» и девяностых годов. С этим
