чтобы снова увидеть его скупую улыбку, пусть даже обращенную не к ней. Только не смерть! Смерть, не сметь! Где она слышала эти слова? Стихи, кажется...
Помочь бы ему преодолеть это страшное, последнее, после чего остается лишь ненасытная яма на опушке за медсанбатом. Вчера в нее опустили молоденького лейтенанта-артиллериста, и ни одна санитарка не сдержала слез. У него были такие пушистые ресницы и лицо нежное, как у мальчика...
А время остановилось. Опять разорвался снаряд. Этот упал далеко, парусина натянулась и снова отошла, словно палатка облегченно вздохнула. Раз! раз! раз! — тикают где-то часы. Нет, не часы. Это ее сердце с каждым ударом выталкивает тугую кровь в иглу.
Поля пробует открыть глаза. От лампы побежали круги, внутри они темные, а снаружи светлые — большой, поменьше, еще меньше... Круги расходятся в такт толчкам крови: раз! раз! раз!
Но вот разлетелись в стороны кустистые брови Акопяна, вытирает отпотевшие стекла очков ассистент, щуря на свету близорукие глаза; задвигались сестры вокруг стола... Что-то новое, радостное в их движениях.
— Накладывайте швы! — устало говорит хирург, доставая папиросу. — Оно снова бьется.
Поля не сразу понимает, о чем он говорит. Не каждому ведь дано узнать такое, почувствовать, как безвольный комок мышц вздрогнул, затрепетал в твоей ладони, словно птица, которая, отогревшись, старается выпростать крыло.
Акопян, слишком счастливый, чтобы в одиночку праздновать свою победу, наклоняется к Поле:
— Девочка, ты молодец! Ты спасла ему жизнь, слышишь?
— Слышу. — Ей кажется, что она громко говорит это, но бескровные губы выдавливают еле слышное: «ш-шш». Ей хочется спать, только спать.
— А спать не надо, спать будем позже, — мягко и настойчиво повторяет врач, присев на край топчана. Он берет тоненькую руку девушки, пальцы другой руки привычно ложатся на пульс сержанта. И ясно становится всем, что не иглы и резиновые трубки, а руки хирурга, умелые, чудесные руки, и есть тот удивительный аппарат, через который вместе с кровью жизнь вливалась в умирающего.
— Сурен Георгиевич, слабенькая она, может, хватит? — шепчет пожилая медсестра, глядя на девушку.
— Еще кубиков сто. Молодая, выдержит! Она у нас герой! — Он всматривается в Полино лицо, бледность которого стала почти прозрачной, переводит взгляд на потеплевшее, будто осветившееся изнутри лицо сержанта. — Ничего, они поделили поровну. Вместе и в госпиталь отправим, все восстановит. Снова как мед пчелиный будет. — Любимое присловье Акопяна говорит о том, что настроен врач отлично. — Что делать, если такой маленький человечек и такая большая война.
«Раз и-ии, раз и-иии!» — продолжается в сознании Поли какой-то счет. Так она считала, приучая Шарика прыгать за кусочком сахару. А пес ухитрялся подпрыгивать так высоко, что лизал ее в лицо. Раз, и дотянулся теплым языком до щеки...
Теплая рука хирурга пошлепывает ее по щеке. Акопян делает это не столько для того, чтобы подбодрить девушку, сколько для собственного успокоения.
— Довольно, выключить! — слышит Поля далекую-далекую команду и силится вспомнить, что она означает. — Эвакуировать с первой партией!..
Опять эвакуация... Куда же теперь?.. Шарика не забыть бы... Но он же с мамой, далеко, в Кузбассе... А кто сдергивает простыню? Кто несет ее по воздуху, мягко покачивая? Шумят вершины сосен, стучит медсанбатский движок... И что-то важное, самое главное, ускользает из сознания, растворяясь в глубоком сне.
Хирург Акопян, выйдя из палатки, чтобы глотнуть свежего воздуха, провожает глазами носилки с девушкой. Носилки вдвигают в санитарную машину; на нижних стеллажах лежит раненый сержант.
Затоптав папиросу, Сурен Георгиевич потуже натягивает на седеющие волосы белую шапочку — так автоматчик надвигает каску перед новой атакой. Нырнув под брезентовый полог палатки, он подходит к лежащему на операционном столе связисту, которым уже занялся его ассистент.
— Ну-с, что нас беспокоит, дорогой?
Фронтовой госпиталь разместился в здании школы, окруженной старым, тенистым садом. В саду и дальше, в орешнике за ручьем, было царство птиц.
А птицы этим летом что-то уж очень распелись. Они ночевали в листве трех старых кленов перед домом, на утренней заре их беспечный щебет заполнял весь мир. Начнет одна, самая ранняя птаха, может быть старшина или дежурный по певческой роте, к ней подладятся остальные, и — пошел звон! Это птахи перед вылетом рассказывали раненым свои сны.
Вечерами, когда птицы слетались к ночевью, выздоравливающие занимали посты для наблюдения: кто мог — спускался в сад, кто не мог — добирался до окна, а кто и этого не в силах был сделать — слушал, лежа на кровати.
Слетались птицы все разом и поднимали такую возню, что старые клены трепетали зелеными ладошками.
Это зрелище стало любимым развлечением раненых.
В тот день, когда сержант Федор Иванов первый раз спустился в сад, опираясь на непривычные еще костыли, случилось многое.
Утреннее радио передало тревожную сводку Совинформбюро. Только и без нее раненые знали: на фронте плохо. Еле слышная с вечера артиллерийская канонада в районе Великих Лук, напоминавшая забаву полусонных великанов, которые перекатывали бочки с камнями, за ночь приблизилась. Казалось, великаны проснулись и, сердясь, стали кидаться своими бочками.
Заговорили о новой эвакуации и называли такую дальнюю точку, что заныла привычная ко всему солдатская душа.
И вот на вечерней заре, на красном закате, когда люди ждали птиц, в небе тошнотно заныл мотор нерусского самолета, и белыми стайками, кувыркаясь, слетели на землю листки:
«Советские Бойцы и Официры!
Германские Солдаты несут на своих Штыках вам Свободу...»
Загрохотали зенитки, небо закурчавилось барашковыми дымками разрывов. А что может раненый человек? Только и может, что крикнуть, грозя небу костылем:
— Сволочь! Будет тебе капут, погоди!
Не успели прозвонить к ужину, как случилось еще одно событие: санитарка Маша, разыскав в госпитальном саду сержанта Федора Иванова, подвела к нему девушку с большими, казавшимися испуганными глазами. Она была такая хрупкая рядом с веселой толстухой, на которой любой халат выглядел слишком узким.
— Знакомься, герой! Вот она — спасительница твоя, даже родня по крови.
— Маша! — укоризненно шепнула девушка.
Лишь вчера ходячие раненые донесли, что видели указку «хоз-во Акопяна» в селе за лесом. Это сообщение взбудоражило Федора, он решил при первой возможности проведать своих спасителей. Но санитарки пришли сами, было от чего разволноваться.
Сержант хотел встать с садовой скамейки, уронил костыль. Чтобы удержаться, неловко ухватился за Полино плечо.
— Простите, пожалуйста!
— За что? Да вы сядьте, сядьте, прошу вас! — Она была взволнована не меньше сержанта.
— Не знаю, что и сказать вам... — начал он, с радостным удивлением разглядывая девушку. Так и есть, она, та самая маленькая медсестра, на которую он как-то цыкнул у лесной опушки, увидя ее с подругой возле замаскированного окопа наблюдателей. И толстуха та самая. Поодиночке он, может быть, и не признал бы их, все девчата одинаковы в солдатских гимнастерках, а вместе узнал сразу: они такие непохожие. Он крикнул им тогда что-то злое: нашли, дескать, бульвар, где шляться... Интересно, узнали они его?
— Ну, я пойду, пожалуй, пока меня снова не прогнали! — Маша многозначительно ухмыльнулась;
