Она вдруг становится прежней, гордой Сашей. Голос ее больше не дрожит.
— Нет, меня никто не бросал. Он... человек этот... письмо недавно прислал. Говорит, что в любую минуту, когда я захочу, женится на мне. Не то испугался, не то понял что-то... Только не бывать этому, не люблю я его. И не любила никогда, хотя тебе не понять этого... И вообще мне больше никто не нужен.
— И я? — не спросил — выдохнул он.
— Был нужен... Очень. Но с тобой я давно простилась, Сережа. — Она посмотрела ему в глаза. — А Варя твоя... она хорошая?
Какой далекой казалась ему отсюда Варя Лакшина! Как холодная звездочка на небе! Он не понимал, не верил, что мог хоть на минуту поставить ее рядом с Сашенькой. Даже сейчас, потерянная и несчастная, она была лучше всех на свете.
— Никто мне не нужен, кроме тебя, Саша! Никто.
Она погладила его щеку горячей сухой рукой.
— Я тебе очень, очень благодарна за все. За то, что приехал. За слова твои... Но я знаю, ты все равно не сможешь меня простить. И не надо! Я бы и сама, наверное, не простила...
Так они и расстались, не договорившись ни о чем.
Три дня гулял Сергей в родном селе, пел песни, танцевал с доярками, но не было покоя на его душе. Хотелось поскорее обратно, в свою часть, к боевым товарищам. Никогда не думал он, что так привыкнет к солдатской службе, к делу, которым занимался. А может, просто не мог быть близко от Саши и не с ней?
В день отъезда он попытался еще раз увидеть Сашу, но в общежитии не нашел ее. И в техникуме Саши не было. Студентки сказали, что не видели ее с утра. Уж не случилось ли чего?
Стоя на перроне в окружении родни, Сергей лихорадочно курил, поглядывая по сторонам. Он чувствовал, что не может уехать, не повидав Саши. Ничто уже не имело значения, кроме одного: он не может без нее.
Как хорошо, что он догадался дойти до конца перрона. За газетным киоском стояла его Саша — тихая, заплаканная, не верящая в то, что он отыщет ее, и больше всего на свете желающая этого.
— Что ж ты, дурочка, одна стоишь? Я везде искал тебя. Идем к вагону! — На ходу он поцеловал ее в глаза, полные слез. Когда они подошли к гурьбе провожающих, Сергей громко спросил: — Все знакомы с моей невестой? Прошу любить и жаловать!
Саша подняла на него глаза — искрящиеся, лучистые. Кажется, она хотела что-то сказать, но вдруг, закрыв лицо руками, убежала. Не желала она, чтобы люди видели ее радость, ее боль, ее любовь.
— Что это она у тебя такая... дикая? — добродушно спросила проводница у Сергея, едва поезд тронулся.
— Ребенка ждет... Сына...
Уставившись в потолок, Махотин вспоминал недавние проводы. Так и не успел он внушить Саше, чтобы берегла себя, не волновалась попусту. И верила в него. Если его родные будут против брака, они уедут в другой район, где никто их не знает. Саша вот-вот получит диплом учительницы, а он сможет работать механиком, учиться заочно. Квартиру они получат, особенно если будет ребенок. Словом, не пропадут!
Обо всем этом надо завтра написать Саше. Нет, не завтра — сегодня же, сейчас. Все равно ему, видно, не уснуть от дум. И от того, что он любит, что любят его. Разве это не главное?
ОТЕЦ
Не так давно я получил толстый пакет из С. от Анатолия Степановича Ломакина, моего старого фронтового знакомого.
Подробное, на двенадцати листках, исписанных с двух сторон размашистым наклонным почерком, письмо рассказывало о поездке Ломакина в район озера Селигер, где в конце сорок первого года погиб его сын Юрий. Деловитое, напоминающее по своему стилю боевое донесение, письмо обрадовало меня: старый воин, кажется, обрел если не покой, то хотя бы душевное равновесие. В пакет были вложены фотографии живописных окрестностей озера Селигер, деревни Залесье, где стояла во время войны рота Юрия Ломакина, братской могилы на околице. К письму была приложена сделанная от руки схема последнего боя, в котором сражалось отделение старшины Юрия Ломакина, с анализом боевых действий соседних подразделений.
Письмо Ломакина напомнило мне наше совместное невеселое путешествие в дни войны по следам погибшего сына Анатолия Степановича. В то время я не писал об этой поездке, слишком мало узнали мы и нашли. Но теперь, когда известны многие недостающие детали, когда образ отца, вставшего на место сына в строй, видится так живо и ясно, мне хочется рассказать о нем читателю.
В ту зиму редакция красноармейской газеты 2-го Прибалтийского фронта размещалась в деревне, через которую проходил большак на Великие Луки, незадолго перед этим освобожденные от врага. Изба, где мы жили с редакционным художником Федором Глебовым, стояла на высоком бугре у самой дороги, что имело свои плохие и свои хорошие стороны. Лютые ветры, гуляющие по бугру, выдували сквозь щели в рамах все тепло, сколько бы ни топила наша хозяйка. Зато мы раньше других в редакции знали новости: шоферы машин, с трудом одолевших подъем, прибегали к нам за водой, чтобы залить кипящий радиатор; заходили погреться путники.
Поздним декабрьским вечером 1943 года в дверь кто-то постучал. Федя пошел открыть. В клубах морозного воздуха возникла невысокая фигурка в запорошенной снегом плащ-палатке, накинутой поверх шинели.
— Входите быстрей! Избу выстудите...
Войдя в горницу, незнакомец ослабил завязки плащ-палатки и скинул ее; промерзший брезент не гнулся, и плащ-палатка осталась стоять колом у лавки. Пехотная, видавшая виды шинель вошедшего заиндевела на груди двумя полушариями, мелкий снежок забился под ремни, которыми туго, по- кавалерийски, был перетянут тонкий стан офицера. На жестких усах налипли сосульки, подбородок был красный, словно его натерли кирпичом. И хотя человек этот держался браво, с той железной выправкой, по которой всегда можно узнать кадрового русского офицера, видно было, что он долго ехал или шел, устал и промерз.
— Капитан Ломакин! — представился гость, приложив руку к шапке; голос у него был суховатый, но четкий. — Простите, что побеспокоил вас в такое позднее время. Вот мои верительные грамоты... — Капитан протянул свои документы. — Мне нужно попасть в... — он бросил взгляд на печку, с которой выглянула всклокоченная голова старухи хозяйки, и шепотом назвал деревню, где помещался отдел кадров фронта.
— Это километров семь отсюда, — сказал я. — Попутную машину сейчас не найти... Располагайтесь на отдых, места всем хватит! Федя, доставай-ка гостевой тюфяк!
— Мне ничего не нужно. Не беспокойтесь, пожалуйста!
Федор, не слушая гостя, снял со своей койки второй тюфяк, быстро устроил постель на лавке и, извинившись, лег спать; он недавно вернулся из части на открытой грузовой машине и никак не мог согреться.
— Пожалуй, действительно я останусь у вас, — согласился наконец капитан. — Когда ты седьмые сутки в пути, не спишь и не отдыхаешь как следует, невредно растянуться минуток эдак на пятьсот, до того как предстать пред ясные очи высокого начальства.
Шутил он в несколько старомодной манере, да и сам оказался немолод. Глубокие морщины у глаз говорили, что нашему гостю, пожалуй, под пятьдесят, не меньше. Но глаза блестели молодо, волевой подбородок и резкая складка у рта свидетельствовали о сильном, энергичном характере.
