провал сражения с немецкой ордой?
Ну ладно, положим, я действительно чего-то не понимаю. Возьмем за основу, что на любые контакты с немцами наложен запрет. В таком случае, как ни прискорбно это сознавать, оставаться в Лебедях мне незачем. Я, конечно, благодарен за спасение, однако у меня есть для чего жить. Мне нужно вытащить Бона. И погибать ради принципов, которые не разделяю, я не собирался. Глядя на капитана, уставившегося в окно и задумчиво хмурившего брови, оставалось только утверждаться в собственных мыслях.
Молчание затягивалось. Свиридов не торопил Терехова, терпеливо ожидая его решения. Я, не собираясь влезать, также смирился с тишиной. В конце концов, каждый имеет право на выбор. Если позиция Терехова и его подчиненных будет меня устраивать, я примкну к ним. Если же капитан продолжит упорствовать, буду вынужден уйти. Мне как минимум следует разобраться в ситуации с Боном, вытащить его из цепких лап немецкого концерна. Как именно это произойдет, пока не знаю. В настоящий момент я принял решение и отказываться от него не собирался. Бон являлся моим другом, и о том, чтобы оставить его без помощи, даже не попытавшись спасти, и речи не было.
Признаюсь, тут я очень рассчитывал на команду Терехова. Это был бы действенный довод с моей стороны – почти два десятка отлично вооруженных и обученных бойцов, с которыми меня роднило нечто большее, чем просто национальность.
– Лейтенант, – не отрывая взгляда от окна, произнес в тишину Терехов. – Что ты предлагаешь?
– Думаю, нужно соглашаться, – убежденно отозвался Свиридов, – на своих условиях. С сохранением полной самостоятельности. Ну, насколько это возможно. Важно остаться подразделением, с оружием. И держаться вместе. Без этого – никак.
Снова молчание. Короткое, тягостное, напряженное. Я чувствовал, как вибрирует натянутой струной нетерпение. Пожалуй, согласится. Ну не дебил же он! Должен согласиться, понять, что расклад такой выпал и биться лбом об стену сейчас бессмысленно. Я даже пальцы скрестил за спиной. Украдкой, на счастье.
Наконец, тяжело вздохнув, капитан повернулся к нам. Испытующе взглянув, ткнул в меня пальцем:
– Давай, рассказывай нам, что бы сделал ты. Если твой план будет разумен, мы примем его.
Честно говоря, я опешил. С чего именно такое решение и какими мотивами оно продиктовано, непонятно. У меня что, на лбу написано – «стратег»?
– Почему это я? С чего вы вообще решили, что у меня есть план?
Капитан на мое возмущение отреагировал весьма своеобразно. Покачал пальцем и произнес отрывисто:
– Пока ты здесь, командиром являюсь я. Заместителями – лейтенант Диляров и лейтенант Свиридов. Они отдают приказания, которые ты выполняешь беспрекословно. Поэтому мы с лейтенантом слушаем сейчас тебя, а ты стараешься нам все внятно изложить. Приступай.
Столь однозначная постановка вопроса заставила меня ухмыльнуться. Действительно – простое решение. По-армейски простое.
– Хорошо. На мой взгляд, нужно вписаться к немцу. Выставить ему условие, что полностью сохраняем подразделение как боевую единицу, не расходимся, там, и так далее. Что задания выполняем лишь те, на которые согласны. Встаем на довольствие. И главное, сливаем ему инфу про месторождение. Если он не дурак, знает, как воспользоваться такой информацией. Если не сообразит, я ему подскажу. Наверняка ведь здесь не одни металлурги, есть и другие предприятия, это как пить дать. И получается, вашими, да и моими стараниями, сейчас немец в ссоре с одной конкретной фирмой. Ему сам бог велел контачить с какой-то другой. А место, где сталкиваются денежные интересы многих, становится тем самым мутным прудом, где мы с вами можем ловить какую угодно рыбку. Вот такую. – Я показал традиционно рыбацким жестом размер улова.
Свиридов в ответ на мою речь скупо улыбнулся. Губы Терехова также дрогнули в намеке на улыбку. Впрочем, важнее было другое. Помедлив несколько секунд, Терехов кивнул:
– Пусть так, – перевел взгляд на старшего лейтенанта. – Пробуем?
– Принимается, – уверенно подтвердил Свиридов.
Рабочий лагерь
Бон
Выживание – следствие готовности. Твоей готовности к различным, подчас совершенно неожиданным испытаниям. Философия очень проста: рано или поздно кто-то другой покусится на то, что тебе дорого, на твою жизнь и свободу. Рано или поздно. Всегда.
Хочешь жить, умей вертеться – из той же оперы. Я жить хотел. И вертеться эта самая жизнь меня уже приучила.
Я не слишком любил идти на поводу у обстоятельств, но зачастую это приходилось делать. И когда выпадал подобный жребий, умел переносить испытания стойко, без сожалений и колебаний. В моей жизни слишком часто звучало слово «надо». Оно превратилось в постулат, своеобразный закон, которому я следовал. Надо – значит, в лепешку разобьюсь, но сделаю. И никогда не отступал. Мог слегка задержаться в выполнении поставленной задачи или видоизменить ее, но абсолютно всегда достигал поставленной цели. Остановить меня ничто не могло.
Отбойный молоток, подпрыгивая, рвался из рук. К концу смены я выматывался так, что, казалось, дрожало все тело. Сначала эти мелкие неприятности досаждали, но я быстро с ними смирился. Приспособиться я мог к чему угодно. Тем более что у меня была определенная цель, к которой я стремился, для которой мобилизовывал все силы.
Спасенные мной бойцы Южного фронта, естественно, работать были не в состоянии. По крайней мере, в ближайшую неделю. Староста барака, выполнив мою просьбу, отыгрался в другом. Объяснил, что неработающие не получают содержания – ни еды, ни одежды, ни бытовых товаров. Судя по всему, таким образом шакал собирался отвадить меня от заботы об израненных ребятах. Ясное дело, просчитался. Внимательно его выслушав и уточнив интересующие детали, я предложил выработку сверх своей собственной нормы.
Рабочая смена начиналась в половине девятого и заканчивалась в девятнадцать тридцать. Одиннадцать часов в общей сложности с перерывом в один час на обед и отдых. Я обедал очень быстро, а отдыхать вообще не отдыхал. В первый день, загоняв себя до полусмерти, выполнил две нормы. Больше я просто физически не успевал, даже не останавливаясь ни на минуту. Судя только по одному этому, назначенная выработка была рассчитана на достаточно крепкого человека. Трудозатраты – колоссальные. Так что кормили здесь не то чтобы очень хорошо, но прилично. По крайней мере, сытно. И это было абсолютно логично. Ведь мы работали. И работали неплохо, значит, приносили прибыль. Поэтому хотя бы минимально о нас просто вынуждены были заботиться.
– Ну? – весьма неласково приветствовал меня староста.
Я, не торопясь с ответом, осмотрелся. Небольшая комнатка, спартански обставленная. Стол, табурет рядом, шкаф и койка. Не полати, как у нас в бараке, а пружинистая такая, с матрасом и застеленная бельем. Бревенчатые стены часто заклеены листовками на немецком и плакатами с соблазнительными полуодетыми красотками. Задержав на них взгляд, я понял, что это певицы и актрисы, поскольку большинство из них были в каких-то сценических костюмах.
– Я слушаю тебя, заключенный? – недовольно напомнил о своем существовании староста. И, демонстрируя, что чрезвычайно занят, пододвинул к себе книгу. Открыл.
Второго табурета не было. Соответственно, присесть мне не предлагалось в принципе. Не устраиваться же на кровати! Сегодня наглость могла сослужить мне плохую службу.
– По поводу моих. Их бы надо в лазарет, – изложил я причину появления в вотчине непосредственного начальства.
Староста, будто ожидая моей просьбы, тут же покачал головой:
– Нет, заключенный. Этого не будет. Никакого им лазарета и больницы, – замолчал, выразительно глядя на меня. Уж что-что, а подобный взгляд читался легко. И смысл его был заранее известен.
– Договоримся, – уверенно спрогнозировал я. По-иному и быть не могло. Наверняка этому шнырю что-то надо. Всем и всегда требуется больше, чем они имеют.
– Не договоримся, – удивил меня староста. И после того, как я требовательно уставился на него, добавил: – Не договоримся. Можешь идти, заключенный.
Естественно, я остался на месте. Мне, не привыкшему к отказам, слышать его от столь мелкой сошки
