бросали, не приходилось бежать, да потом зубами скрипеть и в глаза смотреть своим виновато.
Иванцов поднял руку, призывая к вниманию. Остановились бойцы, тут же на пару шагов каждый отошел, взяли под контроль хорошенько свои стороны, затихли. Может, и затаили дыхание даже. А вот Иванцов, внимательно наблюдая впереди, прикидывая в уме поподробнее, как же получше войти им в деревеньку, почувствовал, как тяжелая тревога наливается в тело. Чувствам своим, как и любой разведчик, лейтенант привык доверять на все сто. Потому и остановился, чтобы хорошенько поразмыслить, что к чему.
Что же все-таки смущает? Ну, наверное, главное, еще в процессе наблюдения установленное отсутствие всякого движения. Немцев нету — еще ладно, а вот жители-то куда подевались? Именно из-за этой непонятности и остались в группе поддержки неопытные Москвичев и Любимкин. Лейтенант оглянулся на своих бойцов, кивнул им, взглядом подбадривая, не допуская расслабленности. Что-то не нравилось ему, и с каждой секундой беспокойство становилось все больше и больше.
Афонин, придерживая ППС, легко скользнул по траве, аккуратно коснулся плетня, покосившегося, однако все еще не лежащего на земле. Качнул, услышав явственный скрип. Полностью быть бесшумными это, конечно, идеал. Но стремиться к нему следует. Вздохнув, опять же совсем неслышно, Афонин, поведя плечами, достал заранее заготовленные кусачки и в два захода перехватил тонкие жерди, отставив целую секцию забора в сторону. Всяко лучше, чем прыгать через нее, или пуще того, лезть сейчас с грохотом. И без того был Иванцов аккуратистом, а последнее время и вовсе перестраховывался совершенно.
Так и прошли — Афонин впереди, чуть правее за ним Жердев, затем сам Иванцов и опять же справа Магомедов. Казалось, напряжение лейтенанта передалось и его бойцам. Вышагивали сосредоточенно, рыская глазами, выстреливая взглядом по сторонам, и под ноги смотрели не менее внимательно.
Проследовали за дом, все также аккуратно, цепочкой, максимально стараясь скрыть свое присутствие. Вышли во двор, обычный, не сказать что заброшенный, самый что ни на есть обитаемый. Оглянулся Иванцов, присмотрелся, и вновь не по нраву пришлась ему открывшаяся картина. Дверь дома распахнута настежь. Нет, конечно, всякое бывает, однако же… странно это.
Жердев, ловкий, невысокого росточка живчик, повинуясь жесту лейтенанта, взлетел на ступени в одно мгновение, мудро ставя ноги на края их, а никак не на рассохшуюся середину. Все остальные, рассредоточившись по двору, взяли под прицел и окна с двух сторон, и сам вход. Так надо было, несомненно, но Иванцов в действенности принятых им мер сомневался. Что-то такое витало в воздухе, что- то, что словами, нормальными, человеческими, не описать. Это был запах, который те, кто вдоволь побывали во фронтовых переделках, однозначно смогут назвать. Пахло смертью. За это Иванцов мог поручиться.
И потому лишь кивнул Жердеву, который, вынырнув из дома, отрицательно покачал головой — нет никого. Правильно, нет. Именно о том и думал Иванцов. И промелькнула такая мыслишка, короткая, но до обидного правильная — хорошо, что двух новичков не взял. Всякое, конечно, бывало на веку лейтенанта, бил он фашистских гадов с горького сорок первого. И потому понимал уже, почему не увидели они в деревеньке ни одной живой души. Капитан поднял глаза на своих бойцов, и не укрылось, что секретом мысли его уже не являются. Да уж, вдоволь повоевали все, кого взял он на эту операцию, и знали, чего стоит вот такая мертвая тишина.
Хотелось бы, конечно, обмануться. Взять да и ошибиться хоть раз, маху дать, и чтобы голос этот внутренний подвел. Вот именно сейчас, в данную минуту. Но никакой ошибки, естественно, не было. И быть, наверное, не могло.
Не застыли они статуями, не встали соляными столбами. Все же были привычны к смерти, чего уж тут… По той же причине Иванцов, в несколько секунд осмотрев небольшую площадь перед сельсоветом, в первую же очередь поднял руку, призывая к осторожности. Сам отдал ППС Жердеву и, подойдя к трупам, аккуратно присел на корточки. Переводил взгляд с одного на другого, четко, совершенно ясно понимая, что перед ним те, кого он, лейтенант, и вся Красная Армия так и не смогли защитить. Чуть-чуть не успели. Самую, может, капельку.
Иванцов протянул руку, аккуратно, не двигая с места труп, ближайший к нему, коснулся мертвой щеки. Холодный. Все так же осторожно, почти не прикладывая усилий, коснулся пальцев убитого, без особого сопротивления согнул их. Вчера, наверное. Или позавчера. Скорее именно позавчера, окоченение почти спало.
Жердев, проследив за действиями командира, заметил:
— Навряд ли минированы, товарищ лейтенант. Кажется, как поубивали, так и бросили.
Это сам Иванцов их так научил — говорить все, что заметят, безо всякого обращения. Что увидел, то и говори, вдруг сам командир что пропустил?
— Согласен, — кивнул Иванцов, резко поднимаясь. — Но все равно попробуем петлей. Чтобы уж без риска совсем.
Афонин, поняв, что лейтенант протестовать не будет, шагнул вперед, к трупам, нагнулся и поднял с груди одного из них — не старой еще женщины с искаженным смертью лицом — лист картона. Перевернул и с горечью посмотрел на короткие надписи по-немецки, ища маркировку. Конечно, не будет тут написано ни номера части, ни названия подразделения, однако же, чем черт не шутит, вдруг удастся выяснить что, используя вот эту мелочь, обрывок от продуктовой тары. С другой стороны картонки коротко и веско было написано: «Partisan». Все эти двадцать восемь стариков и женщин, оказывается, партизаны. И за то их выставили у стены бывшего сельсовета. И вдарили из пулеметов и автоматов. [2] Порвали свинцом чуть не наполовину вот этих, что впереди. Уж как старались старики, как хотели закрыть собою тех, кто сзади. Куда уж там, это же пулемет… а потом подошли и в упор добили. Кого в грудь, а кого и вовсе в голову. Афонин вновь перевернул картонку, но буквы, написанные мелким шрифтом, прыгали у него в глазах. Никак не мог сосредоточиться, прочитать, что написано, хоть и знал немецкий. В школе еще учил. Как там? А… «Доблесть немца и величье не в неправде ратных дел… мир духовных достижений — вот достойный нас удел»…[3] Почти свободно читал Афонин по-немецки. Но сейчас не мог.
— Детей нет, — негромко вырвал всех из задумчивости Жердев.
Иванцов, кивнув, будто сбросил задумчивость, резко, быстро встряхнулся:
— Точно. Разошлись, смотрим, — коротко отозвался на замечание лейтенант.
Взглянул еще раз, махнул Жердеву, чтобы следовал за ним, и направился в сторону, оставляя за спиной страшную, ставшую мгновенным кладбищем площадь перед сельсоветом.
Немцев в селе нет, это точно. Иванцов мог это наверняка сказать, поручиться мог — не стали бы они оставаться тут, натворив таких дел. Повидал, конечно, лейтенант на своем веку, но вот такое — впервые. Чтобы выгнать всех жителей и хладнокровно пострелять, это же что нужно иметь вместо сердца? Есть здесь, в местности, партизаны, это естественно, патриоты советские. И в селе, разумеется, были у них связники, так уж повелось, так сложилось, так есть. Это вписано в правила войны.
Лейтенант, поймав коротко промелькнувшую догадку, остановился, подняв руку. Обернулся к Магомедову, в мгновение осознав, что теперь уже нету нужды таиться:
— Думай, Заурбек, а если кто не мог идти из жителей? Старухи совсем уж древние, старики?
Аварец, задумавшись, коротко кивнул лейтенанту. Остро пронзил его прицелом огненных, карих глаз:
— Проверю, командир?
Лейтенант уже ожидаемо ответил отказом. Если положено вдвоем, то хоть кол на голове теши, не отпустит одного:
— Нет, Заурбек, идем вдвоем. Под ноги смотри и по сторонам.
— Ученый, — буркнул аварец, которому не столько его горячая кровь не давала смириться, сколько зрелище учиненного немцами.
И снова пошли, все в таком же порядке. Впереди лейтенант, сзади справа Магомедов, обшаривающий взглядом правую сторону улицы: где распахнутые калитки, где спешно прикрытые, но ни одна не заперта. И собаки не лают, а из живности лишь разбежавшиеся повсюду куры. И то — редкие. Мыслимо ли, такое село — и совсем без свиней, без коров, лошадей? Неправильно это. Как неправильно и все остальное — то кладбище, устроенное у старого, добротного каменного дома. Война это, конечно, война, и крови в ней место
