вся без пощады.
Понимали ли они, что их время безвозвратно прошло? Ему казалось что да, они прекрасно это сознавали. И именно оттого были безнадежно злы, бессмысленно жестоки.
Им никогда не отделаться от понимания того, что в их подчинении будут другие. Совершенно иные люди, рожденные большевизмом, воспитанные, вскормленные им. Тех, кого они стремились убивать, теперь им придется вести в бой.
Проблема не в них. Не в них, пришедших сюда через двадцать лет и увидевших другую страну. И не в них, поднявших однажды руки, сознательно сбежавших или попавших в плен без сознания. Даже если какая-то неведомая сила сможет преодолеть их противоречия и сумеет создать из них армию, им не суждено победить. Сама земля, огромные ее просторы, душа ее больше не простит ни тех, ни других. Одних — за то, что не смогли одолеть тогда, давно. Других — за то, что сдались врагу, каким бы он, этот враг, ни был.
Илюхин быстрыми шагами, решительно пересек плац. Остановился перед строем, рядом с сочащимся ядом казаком, и снял с пояса фляжку. Усатый, побледневший от ярости командир взвода обернулся на лейтенанта. Смерил его распаленным, непонимающим взглядом и, не стараясь даже побороть клокочущий гнев, прорычал:
— Какого черта?!
Илюхин, отпустив пробку, встряхнул фляжку и выплеснул прохладную воду прямо в лицо казака.
Отошел на шаг.
Увидел, как вытянулись лица стоящих в строю новобранцев. Как сузились, превратившись в маленькие щелочки, зрачки казака. И краем глаза отметил, как затихли разом, превратившись в статуи, стоящие чуть в стороне высшие офицеры. Внезапность, смятение. Все они были сбиты с толку, и это означало, что Илюхин держал ситуацию под контролем. И когда казак опустил руку на кобуру, отщелкнул ее, лейтенант был на секунду быстрее:
— Вы чувствуете себя оскорбленным?
И тут же добавил, не теряя времени:
— Десять шагов, по сигналу, — как о деле давным-давно решенном, которое обсуждению или изменению не подлежит. И, стараясь разозлить еще больше, позволил себе легкую улыбку уголками губ.
— Вы умеете с ним обращаться, молодой человек? — Голос немолодого, но все еще стройного и подтянутого есаула был тщательно взвешен. С тонко скрываемой надменностью и легким налетом презрения. Тем не менее в открытой его ладони лежал «вальтер», и это была единственная вещь, которая была сейчас нужна Илюхину от есаула.
— Нет, — привычно соврал он, зная, что все, кому предназначена эта ложь, ее услышали.
Десять шагов. На тщательно выметенном плацу, под прицелами глаз десятков курсантов, чинов отдельного казачьего батальона и, куда уж без них, немцев.
Илюхин сжал ребристую рукоятку, не совсем привычную, характерную лишь для этого пистолета, отличающегося кучностью и снайперской точностью. Опустил предохранитель. Выжал слабину спускового крючка.
— Сходитесь, — громко скомандовали им, и Илюхин, пренебрегая командой, поднял пистолет. Чтобы проверить свою правоту, ему оставалось совсем немного — только совершить выстрел. Короткое даже не движение, а всего лишь напряжение пальца, и «вальтер» упруго толкнул в ладонь. Казак напротив не успел ничего, даже толком вскинуть пистолет. Мотнул головой с брызнувшей из глазницы струйкой крови и осел, мешком свалился на землю.
Правда за тем, кто остался жив. Правда за победителем, и это непреложный факт.
— Черт знает что… — растерянно пробормотал есаул, одолживший свое оружие. Илюхин, развернувшись к нему, посмотрел в усталое, морщинистое лицо. Не отдавая пистолет, произнес четко:
— Вы чувствуете себя оскорбленным, есаул?
Немец выглядел усталым. Скорее даже усталым и растерянным.
Илюхин от этого, безусловно, получал удовлетворение.
Они изменились, эти самые немцы, с тех пор как пришли в Россию. Они были уверены в себе в сорок первом, в сорок втором они добивали врага. В сорок третьем они были не сломлены. Сейчас, осенью того же года, они выглядели усталыми и растерянными.
— Лейтенант Поульсен спрашивает о бойцах Хорошилове и Заридзе, проводивших с нами операцию. Вы что-то можете пояснить, Илюхин? — Свиридов старался смотреть сквозь своего подчиненного.
— Никак нет, — Илюхин покачал головой. Пожал плечами с погонами сержанта. За историю с убитым казаком он был разжалован из лейтенантов. Но ничуть не жалел о том.
Перевода не потребовалось, увидев жест русского, немецкий офицер разразился целой тирадой. Обвиняюще схватился за кобуру, ткнул указательным пальцем в Илюхина, не переставая говорить и говорить.
— Лейтенант Поульсен говорит, что оба бойца были прикреплены к вашему отделению, сержант. Следовательно, вы должны знать, куда они пропали. И куда исчезли связные партизан, которые должны содержаться под охраной.
Можно было бы и не переводить. Однако Илюхин брал себе паузу, демонстрируя и свое незнание немецкого, и полное непонимание ситуации.
При этом он смотрел, как ладонь офицера оглаживает кожу кобуры, не делая попыток открыть ее, извлечь пистолет. Его, профессионала в области лжи, немцу было не провести. Не будет сейчас никакого расстрела перед строем. Даже простенького какого-то замечания не будет. И всему, что он скажет, немец должен будет поверить или сделать вид, что поверил.
Потому что их всего двое, немцев — командир и заместитель командира усиленного взвода. Вторым заместителем лейтенант Свиридов. Который, не задумываясь, возьмется за оружие при любой попытке наказать Илюхина.
Есть еще его, сержанта, отделение, кучно и напряженно ожидающее развязки беседы в десятке метров, рядом с домом, определенным под постой офицеров. С другой его стороны, у крыльца, также держатся группой сержант Дорохов со своими, которые еще четыре дня назад решили уйти к партизанам.
Поульсен видел, что происходит, и не придавать значения этому не мог. Трезвый, взвешенный расчет говорил ему, что шансов на силовое решение проблемы у него нет.
— Хорошилов и Заридзе забрали пленных. Они сказали, что исполняют ваш приказ. Оснований не верить им у меня не нашлось, и я отдал приказ передать им задержанных. Что произошло дальше, я не знаю. Хорошилов и Заридзе мне не подчиняются, об этом всем прекрасно известно, в том числе и господину лейтенанту.
Когда-то его могли просто травить голодом. Стоптать, искоренить в нем человеческое, сделать из него животное, послушное лишь своим инстинктам. Когда-то его могли расстрелять или забыть дать пайку, и тогда Илюхина бы просто не стало.
Сержант встретился глазами с немецким лейтенантом. Прочел понимание сложившейся ситуации в его взгляде, нерешительную озлобленность и… покорность судьбе. Он все понимал. Понимал, что трупы Хорошилова и Заридзе спрятаны столь надежно, что ему и части власовцев, все еще сохраняющих преданность Рейху, убитых не отыскать. Отдавал себе отчет, что связные партизан, двое мальчишек и девчонка, не будут никогда переданы администрации и никогда не будут казнены по приговору военного суда. Вот только лейтенанту Вермахта было на это наплевать.
Лейтенант Поульсен просто хотел вернуться домой живым. Не погибнуть в скорой атаке русских и не быть убитым прямо сейчас, сию же секунду непокорными власовцами. Лейтенанту хотелось жить, и тем самым он мало отличался от русского сержанта. Хотя Поульсену, разумеется, такое сравнение не могло прийтись по вкусу.
Когда-то Илюхина могло просто не стать по воле любого человека в немецкой форме.
Но однажды они все или кто-то один из них совершили ошибку. Ему дали оружие, для того чтобы он
