– Ой, бабы, – пробормотал Невтюхайло и терпеливо повторил, почти по слогам, словно перед ним сидела умственно неполноценная: – Я говорю, родственники! Хотят! Уладить! С вами! Деньги вернуть! Без суда!
– Как это?
– Деньги вам, дамочка, отдадут. Ясно?
– А брали зачем? – Таня тоже начала злиться. Сознание медленно переходило из желеобразного состояния в гранитное. Она вдруг вспомнила все свои рухнувшие надежды, планы, слезы по ночам и стыд оттого, что завидовала беременным сестре и подруге. – И что значит, без суда? Его не посадят?
– Вам шашечки или ехать? – язвительно пошутил Роберт Альбертович.
– В смысле?
– Вы хотите, чтобы он сел, или желаете деньги назад получить? – рявкнул Невтюхайло. Дома у него сидели две такие же безмозглые мартышки – жена и теща. Все зло от баб!
– И то, и другое, – заявила Татьяна.
– Так не бывает. Если сядет, то будет выплачивать постепенно. Как раз лет за пятьдесят уложится. Конфисковать у него нечего. Игрок он, хахаль ваш. Живет с матерью, из квартиры все вынес. Старуху пожалейте.
– Какую старуху, что вы мне тут лапшу вешаете? И какой игрок, если казино запрещены?
– Татьяна Анатольевна! На красный свет тоже ходить запрещено, а сами небось нарушаете?
– Ничего я не нарушаю! И вообще… Если с него взять нечего, то кто же мне вернет все?
– Брат евонный! Через брата на него и вышли. Еле разняли их. Чуть не придавил его, брат-то, – с осуждением вспомнил инцидент Роберт Альбертович. – И правильно. Такие не лечатся. Давить их надо. Всех за сто первый километр. Тут работаешь за копейки, в отпуск не уйти…
– Так он же весь переломанный, в гипсе, – обалдело пробормотала Татьяна.
– Кто? Что ему сделается? Без гипса обошлись. Так, помял он вашего злодея слегка.
– Да я про брата! Брат Максима в больнице. В гипсе. Максим на его лечение и просил. – Доходило до Татьяны медленно. Она это поняла по утомленной физиономии Невтюхайло, в очередной раз трагически закатившего глаза.
– Женщина, вы уж аккуратнее при нашей жизни людям-то доверяйте. Вы сами на него заявление написали, сами сообразили, что вас обокрали, и тут же мне его и цитируете. Если человек врет, то он врет во всем. Вот такие голубоглазые к нам потом косяками и ходят с жалобами и слезами. А люди без отпуска годами сидят, в чужой глупости разбираются. – Видимо, тема про отпуск у Роберта Альбертовича была больной.
– Так Иван здоров? Они что, вдвоем меня кинули? – охнула Татьяна.
– Хосподитыбожемой, – простонал Невтюхайло. – Дамочка, а вы одна или с вами кто-нибудь нормальный пришел?
– Что вы со мной так разговариваете? – вспылила Таня. – Я сама вполне нормальная. Просто вы так объясняете, что вас не поймешь!
– Нормальные по сорок тысяч евро всяким проходимцам не отваливают, – резонно возразил Роберт Альбертович. – А когда им эти деньги чудесным образом обещают вернуть, то нормальные люди соображают быстрее.
– Ладно, хватит. Мое время дорого стоит. – Татьяна хлопнула ладонью по столу. – Что я должна делать?
– Ишь ты, серьезно как все, – покачал головой Невтюхайло. – А мое время стоит копейки. Это же какой логический диссонанс.
– Делать мне чего?
– Заявление забрать, – застенчиво произнес Роберт Альбертович.
– Разбежалась. А деньги?
– Вот, – оживился Невтюхайло, – нормальный разговор пошел. Только торг здесь неуместен. «Двенадцать стульев» смотрели?
– Читала. Поэтому утром деньги – вечером стулья.
– Посидите тут, я сейчас. – Роберт Альбертович бодро вскочил и направился к двери. – Будут вам стулья.
Сидеть пришлось долго. За это время Татьяна изучила многочисленные плакаты о вреде пьянства, пересчитала сонных мух между раритетными деревянными рамами и вдоволь налюбовалась фотороботами, пришпиленными к пробковой доске.
Потом в коридоре раздались голоса, хлопнула дверь, и в кабинет влетел Иван. Сказать Таня ничего не успела. Он подхватил ее со стула, сгреб в охапку и просто стоял молча, уткнувшись носом в Танину макушку. Весь мир съежился до пятачка в прокуренном кабинете. И оказалось, что ничего не прошло. Только пустота больше не болела и не ныла. Она просто исчезла.
В душе наступило такое умиротворение, будто Таня долго-долго балансировала на канате, теряя равновесие, а под ней наконец натянули батут и разрешили упасть. В голове детским паровозиком каталась по кругу мысль: «Ну и прыгнула бы с тарзанки – авось ничего не случилось бы».
Иван шептал что-то сбивчиво и горячо. И держал Татьяну крепко, словно боялся, что она исчезнет.
– Все будет иначе. Теперь все будет по-другому. Я без тебя не могу. Совсем не могу. Я думал, ладно, справлюсь. А не получилось. У меня вообще жить без тебя не получается.
– У меня тоже не получилось, – прошептала Таня.
Все оказалось просто и одновременно сложно.
Они сидели в темной, неуютной кухне съемной квартиры. Иван настоял, чтобы выключили свет.
– Тут убого и грязно. Я не хочу, чтобы ты это видела. Просто без тебя все не имело смысла.
– Это неважно, – промолвила Таня.
– В жизни важно все, – неожиданно грустно произнес Иван. – Каждая минута. Каждый поступок. Мы сами распоряжаемся своей судьбой, но и она распоряжается нами. Я ведь никогда не рассказывал тебе про Макса. Считал, что у меня нет брата. А не бывает так, что ты что-то вычеркиваешь и начинаешь с чистого листа. Лист чистый, но черновик никуда не денется. Мама очень любила его. Всегда. Поэтому пыталась оправдывать даже тогда, когда Макс начал воровать у нас. Она говорила всякие глупости, а я злился и считал, что надо выкинуть этого подонка из нашей жизни, и все наладится. Чем глупее человек, тем проще ему кажется жизнь. Я был очень-очень глупым. Ушел от них, бросил маму с ее слепой любовью к недостойному сыну. Забыл, что меня она тоже любила. Я не думал, что могу сделать кому-то больно. Ведь я же не хотел этого. Макс вынес из дома все. Я изредка звонил и приезжал, когда он отсутствовал, рассказывал маме про тебя, она, видимо, передавала Максу. Маму я не осуждаю, я перед ней очень виноват. Представляешь, два сына, один – игрок и вор, а другой – безбашенный искатель приключений, за которого каждую секунду страшно. Я потом понял, что ты меня бросила из-за этого. Невозможно находиться рядом с человеком и всю жизнь за него бояться. А ведь когда любишь по-настоящему, то боишься. Каждую секунду. Сейчас вот маме совсем плохо, и я боюсь. А сделать ничего не могу. У меня друг, Яшка, разбился. Прыгал и сорвался с крыши. Он тоже считал, что жить нужно легко. А легко не получается. Я сидел у него в больнице, пока не приехали его родители. Знаешь, Тань, я только тогда осознал, какую боль мы иногда причиняем своим близким словами, поступками, даже мыслями. Когда врачи сказали, что он скорее всего останется парализованным, он лежал и плакал. А Яшка таким отвязным всегда был. Этакий крутышка, которому все нипочем. И тут лежит, плачет и даже сопли вытереть не может. Мать его с приступом прямо там слегла. Еле откачали. А отец орал и плакал, плакал и снова орал. И я вот только тогда понял, что жизнь – она такая, как там, в этой вонючей палате с «утками» под кроватями. Одно неловкое движение – и ты на его месте. Одна ошибка – и жизнь рушится. Я свою чуть не разрушил, потеряв тебя. А ведь казалось, подумаешь… Одно неверное движение – и ты инвалид. Одно неверное слово – и ты одинок. Не временно, а навсегда. Знаешь, как страшно, когда что-то навсегда?
– Знаю, – кивнула Таня. – Я теперь много чего знаю.
– Я тоже.
Иван помолчал и вдруг улыбнулся. Его улыбку Таня не видела – она чувствовала. Как чувствуют только очень близкого человека.
– А Яшка уже на костылях ходит. Я у них там несколько месяцев жил. Он из Сибири. Хорошо там. Мы
