гаснут и умирают сами собой, только очень медленно.
Но не все слова Лронга были сказкой: да, ордынцы сюда прилетали, это, несомненно, иначе, откуда бы взяться такому чуду длинноногому, как Харр по-Харрада, у которого в крови зудело ходить не вдоль дорог, как все нормальные тихриане, а поперек. Ну, и анделисы — здешние крэги, тоже подарочек от Вселенской орды. Милосердные падальщики, одно крыло черное, другое белое. Совсем как меховая одежка старого шамана. Та самая облезлая хламида, которую она как-то отобрала у него и забросила так далеко, чтобы он никогда больше в ней не появлялся. Прямо на солнце…
А она опять на нем. Не такая же, а именно она. Белая полоса, черная полоса… Совсем как ее собственная, дотла изношенная жизнь.
Откуда-то доносился мягкий, баюкающий голос, но слова утешения угасали, не коснувшись ее сердца. Черно-белая пелена захлестнула ее, полосы, свиваясь в кокон беспамятства, отъединили ее от мира тепла и света. Черная полоса. Белая…
И вот черная — навсегда. Белой не будет.
Шерушетрик бежал не шибко — молодой еще, да и плохо вскормленный. А чем кормить, в весенних лесах, едва зеленеющих, дичи — с гулькин нос, едва рати охранной хватает. Мертвяки, что из ссыльных, те каждый день образуются, да не по одному — но ведь кости одни мосластые, вместо кровушки вода талая, паучищу зверовидному и пососать нечего. Но сегодня ладный корм достался, сочный, чтоб не пал бегун по дороге — как-никак к самому князю Справедливому гонец снаряжен.
Самому-то нарочному — как маслом по сердцу: из каторжного края да в караванную столицу по воеводскому наказу махнуть — это ж надо в рубашке родиться! А ежели Справедливому угодить, то можно и в его охране остаться. Впрочем, угодить не так чтоб и хитро: гонцу, как положено, даден свиток с донесением, но чтоб понадежнее было, сотник, гукоед толстомясый, заставил его всю грамотку наизусть зазубрить; уж сколько раз пришлось повторить одно и то ж — самому светилу незакатному (чтоб у него глазки светозарные повылазили!), и то не счесть.
Но гонец был калач тертый, даром, что шкодливым недопеском по дурости в ссылку загремел. Хоть и молод, но умишка-то у старцев опальных позанимал — вот теперь есть чем и пораскинуть.
Так что ежели эту грамотку в канаве придорожной утопить, то князю можно и не в один прием все заученное выговорить, а по хитрому разумению тянуть хоть день, хоть два… да сколь угодно. Запекло, дескать, память-то солнышком восходящим, вот мозга медленно и отходит. За то время оглядеться, с нужными людишками парой слов перекинуться, кому ж не интерес про весенние края послушать! Так, глядишь, и приживешься. Вот только не позабыть бы чего, даром что из всей сотни выбран был за память неотшибленную, но все-таки…
Шерушетр, тварь кровососная, бежал ровно, задом не подкидывал, чтобы седока из седельной сумки вытряхнуть — попадаются такие стервецы, мозгов-то нет, чтоб сообразить: на то и намордник кованый, чтоб своим собственным возницей не полакомился. Чесал не путанкой, как возмужалые одры, а иноходью, что усыпляла к исходу дня, и чтобы на самом деле не задремать и мимо постоялой хибары не проскочить, гонец в сотый раз принялся повторять заученное послание.
Значитца, так: намедни, когда сотня вечерять покончила, полез отрядный солнцезаконник огонь сигнальный возжигать (что на тот сигнал сотник клал со всею амуницею, того князю, тем паче Справедливому, знать не надобно). Глянул с башенки — вроде два гуки позади лабаза пристроились, а что того хужее, могут это быть и шалуны со Свиньиной дороги. Двое стражей тотчас на разведку отправились (ну не тотчас, хрен гукячий стража от мисы с теплым варевом оторвешь; да и не то чтобы сами пошли — вперед себя тройку ссыльных погнали, шалуны-то бывают и ладно оборуженные, первых-то, кто сунется, и зарубить могут — но и про такое князю доносить не след).
Ссыльные, до незнаемых дошедши, руками замаячили — можно мол, подходите. Стражи, подошедши, глянули — и в недоумение пришли: на снегу талом двое пришлых, не ссыльные и никак не шалуны, и лицами разнятся.
Один, косая сажень в плечах — в кафтане зело богатом, поверх одёжи накладки кованые, а где из железных колец переплетенные; сапоги из гуковой кожи (воевода примерил — скривился: маловаты). Но безоружен, а ликом синь-багров, язык вывален и глаза рачьи, точно душил его кто; только похоже, душить-то он сам намылился супротивника своего, мордой белого, точно то самое дитя кудесное, что при князе предыдущем, Оцмаре Повапленном (тьфу-тьфу, не сболтнуть бы такое вслух!) в розыске значилось. Охолодал совсем — одна рубаха на нем, да и та без рукава, а в руке меч драгоценный, каких и в княжеской сокровищнице, говорят, не видывали; сапожки белые аж до колен, но зело малы, и дитю здешнему не впору, да и не стащить — словно приросли. А еще на шее цепка бабская, хрустальная, с колокольцем — не иначе, как талисман ведовской.
Меч да амулет сотник к донесению прилагает (придется отдать, вещицы таковские — ни продать их, ни выменять, сразу себя окажут).
Все припомнил? А. Вот еще: оба, ежели честно признать, хоть и на людей похожи, но уроды прирожденные: мало, что шкурой не в масть, так еще и ноги куцые, такими цельный день и за телегу держась, не прошагаешь. И пальцев на руках по пяти, точно у тролля ледяного.
Вот теперича все. Ан нет, не все, главное и позабыл: тот, что в кафтане богатом, мертвяк-мертвяком, его шерушетру и скормили перед тем, как гонца снарядить. А тот, что лицом бледен что брюхо лягушачье, в беспамятстве зыбком: то глаза отворит, то опять закатит; ходить за ним приставили такого же полоумного, что себя не помнит и с одного огня до другого припевки припевает, зело непотребные. Доходяга бледный однажды глаза на него возвел — да и закаркал не по-людски; только Его Премудрость, солнцезаконник наш, на всякий случай порешил это карканье до великого князя донесть. Для того взяли последнюю в отряде птичку вещую, молвь-стрелу желтоперую, и дали ей послушать и запомнить звуки те тарабарские, дабы его господарство князь милостивый сам решил, то ли это карканье вроде анделисова клича, то ли все-таки речение с дороги отдаленной.
Вот теперь вроде и все. И птичка в корзине плетеной тут же, рядом с мечом и ожерельцем хрустальным. Путь впереди долгий, можно десять раз обдумать, что князю сразу выложить, что на потом оставить, а о чем и вовсе промолчать. А что и от себя прибавить, в свиток-то не все впишешь, вроде того, как одежку, с обоих подкидышей снятую, делили — лаялись, что гуки-куки одичалые. Ох, чтой-то? Оп! (дальше уже в полете) … ля.
В первый миг показалось — взбрыкнул-таки шерушетр. Ан нет, дело-то похуже.
Что дело похуже, размечтавшийся гонец успел подумать, пока летел по крутой дуге прямо в придорожную жижу, и рядом летела посылка неприкосновенная, обернутая рогожкой — меч, амулет и свиток запечатанный. Приземлившись на пятую точку, понял: не похуже, а совсем хреново. Что-то обжигающе хрястнуло в боку, не шевельнуться, а из-за бугра уже показались бродяжные рыла и — прямехонько к упавшему шерушетру, суму седельную шерстить.
