Но каждое слово, с таким трудом вырывавшееся из его хэмеляйских губ, казалось ужасно унылым, будничным и стертым. И за каждым сказанным словом повисала угрюмая пауза. И, лишь бы только заполнить эти мучительные паузы, он говорил:
— Ты, верно, все еще сердишься на меня?
— Сержусь? Я?
— Ну да, ты.
— Еще чего. За что же мне сердиться?
— Да за то, что я тогда у воды…
Она рассмеялась добродушно и светло. Она смеялась губами, глазами, туго налитой грудью — всем своим существом.
— Ты все еще об этом расстраиваешься? А я уже давно забыла.
— Меня это просто подавило, — признался он чистосердечно.
— Ах, бедный Отто, какое же у тебя чувствительное сердце!
— Видишь ли, я ведь вовсе не хотел тебя обидеть.
— Ну, конечно. Ты же сказал правду. Что видел, то и говорил. А я могу тебе признаться, раз уж на то пошло, что у меня и сейчас ничего нет…
Трудно сказать с уверенностью, сделала ли она это столь смелое признание с каким-то определенным умыслом или то была просто честная и искренняя откровенность между товарищами по работе. Проще догадаться, пожалуй, как он это воспринял. Во всяком случае, поздним вечером того же дня он уже настолько осмелел и разошелся, что шепнул ей на ухо:
— Элма, я женюсь на тебе… Ты мне нравишься…
Так начиналась их тридцатилетняя война. Немного романтики лунных ночей, объятий и поцелуев, а затем — мечты:
— Вот если бы когда-нибудь сколотить деньжат да и отважиться купить собственное огородное хозяйство!.. — повторял он всякий раз со вздохом. Это стало его постоянной присказкой. С этим восклицанием он начинал и заканчивал рабочий день. Это же было его всегда готовым ответом на многие вопросы и предложения Элмы: «Вот если бы сколотить…»
Как-то, через год после обручения, Элма спросила:
— Когда же, ты думаешь, мы сможем начать с тобой настоящую семейную жизнь?
Он не сразу нашелся. Да, когда? А что значит — настоящая семейная жизнь? Ведь вот они уже десять месяцев живут вместе на чердаке у Элмы. Сперва люди немного удивлялись. На деревне уже поговаривали о «невенчанной чете» Харьюслуома. И хозяин время от времени намекал, что им следовало бы обвенчаться. Но поскольку Отто всякий раз отвечал, что, мол, надо сколотить деньжат и так далее, хозяин в конце концов махнул на них рукой. Точно так же поступила и деревня. Элму стали звать «Оттовой Элмой», а Отто — «Элминым Отто». Вот и все.
— Ну, так как же, Отто? Ты думал об этом? — повторила она вопрос, видя, что муж уставился куда-то в пространство.
— Как же, думал. Когда-нибудь, со временем. Вот только бы сколотить деньжат, чтобы купить хоть немного земли… Ну, и тогда уж…
— Значит, дело это затянется…
— Надо только верить. И быть скупыми.
— Но ведь женитьба по нынешним временам не так уж дорого может обойтись.
— Да уж как-никак… потребуется немало.
— Но такая жизнь все-таки ведь… немного не того…
— Почему?
— Ну, как же. Мы ведь не можем. Ты сам понимаешь — дети… Отто даже вздрогнул. Этого обстоятельства он еще не продумал до конца, как следует. Совершенно верно, Элма — женщина. Она хочет иметь детей. Но и на этот раз он не мог придумать другого ответа, кроме все того же:
— Вот бы только сколотить деньжат маленько, чтобы сметь, значит, заводить детей. Ты же сама видишь, что с такими заработками далеко не ускачешь. Теперь, правда, еще жить можно, пока мы оба работаем. А каково будет, когда ты останешься дома?
— Разве мне обязательно сидеть дома?
— Конечно, если ты хочешь иметь детей. Иначе ничего не выйдет.
— Но что же нам делать?
— Надо подтянуть животы и копить деньги. Жить скупо и бережливо.
Итак, они начали жестокую экономию. То было время великого самоотречения. Они экономили на еде и на одежде, жили впроголодь, терпели нужду и лишения. Но им это не причиняло страданий, потому что в мечтах перед ними маячила цель, ради которой стоило идти на все: кусок собственной земли, собственный огород.
Гражданская война и нависший затем над страною голод обогатили братьев Сувио. Они все расширяли и расширяли свое садово-огородное хозяйство, из года в год увеличивали площадь теплиц и парников, строили жилые дома для рабочих, а для своих детей — роскошные дачи. За десять лет они «сколотили» сказочное состояние, ибо бог войны был к ним благосклонен.
Их успехи не давали покоя Отто. Мысль работала у него в мозгу, точно сверло. Его так и подмывало поскорее тоже стать предпринимателем — вести собственное дело, на свой счет.
Когда положение с продовольствием начало улучшаться, «Коммерческое садоводство братьев Сувио» постепенно перестало производить овощи и корнеплоды и стало заниматься исключительно цветами. Тогда-то Отто решил наконец, что его час настал. Он не хотел конкурировать со своими хозяевами. Его вполне устраивало овощеводство.
Рядом с «Коммерческим садоводством» продавался подходящий участочек: гектар земли с маленькой избушкой. Половина этой земли была пригодна для земледелия — песчаная почва на южном склоне. Пока там росли лишь лопухи, чертополох, куриная слепота да заячья капуста. Однажды, весенним вечером, они с Элмой проходили мимо того участка. Отто замедлил шаги и сказал:
— Вот неплохое место для огорода.
— Да, пожалуй. Солнечный склон.
— И почва хорошая.
— В этом ты знаешь толк. И избушка в приличном состоянии.
— И хороший колодец.
— А то, видимо, баня? Вон там, подальше?
— Баня.
Они продолжали свой путь. Отто вздохнул как обычно:
— Эх, вот бы сколотить немного деньжат да купить.
— Что?
— Этот участок с избушкой. Он, слыхать, продается. За семьдесят тысяч отдают.
Жена, подумав, сказала:
— Где же нам столько набрать? Разве попросить ссуду…
Он ничего не ответил на это. Но предложение жены запало ему в душу и не давало покоя до тех пор, пока он как-то перед днем Миккели не собрался потихоньку да не поехал в город — разузнать насчет ссуды. У них было своих сбережений около двадцати тысяч марок. Небольшая сумма, но им она стоила дорого. Если бы деньги умели говорить, они рассказали бы грустную повесть о серых, безрадостных буднях молодой четы, об изнурительном труде и беспощадном самоотречении.
В середине ноября Отто получил из банка извещение, что его просьба о ссуде удовлетворена. То был день великой радости, и по сему случаю они пили в тот вечер кофе. Такого удовольствия они не позволяли себе уже три года.
Работая зимними вечерами, Отто приводил свою избушку в жилое состояние, и весной — перед первомаем — они перебрались в новый дом со всем свои скарбом, освободив каморку на чердаке, в которой хозяева устроили потом кладовку для хранения цветочных луковиц.
Когда Отто заявил хозяину, что оставляет службу в «Коммерческом садоводстве», хозяин сказал неторопливо, с расстановкой:
