посмотрел в ту сторону, было уже поздно: тень исчезла, все застыло в неподвижности, дверной проем мастерской загадочно мерцал ровным светом. В какой-то момент я подумал о Гойе, но тут же отогнал эту мысль: его грузная фигура крестьянина не смогла бы с такой быстротой пересечь обширный зал по скользкому мраморному полу. И тут я понял, что тот, кто шпионил за нами, спрятался в его мастерской, из которой нет другого выхода, и мне достаточно пройти туда, чтобы разоблачить его. Однако кто кого на самом деле разоблачит в этом случае? Все еще не зная, на что решиться, я сделал шаг и почувствовал что- то под ногой. Нагнувшись, поднял с пола непонятный предмет – мягкую на ощупь небольшую вещицу, легко уместившуюся у меня на ладони. Я подошел к полоске света, падавшей из комнаты Каэтаны. В руке у меня был чехол из тончайшего сафьяна с вытесненным на нем гербом Астурии, а внутри – флакон с солями дона Фернандо, тот самый, который в моем присутствии вернул принцу мой шурин после того, как взял, чтобы помочь Майте. Так, значит, это дон Фернандо подслушивал нас под дверью! Но что он мог услышать? Только наше любовное воркование? Или еще что-то, открывшее ему, что Каэтана – моя, а не его союзница. Если он действительно понял это, то сейчас, наверное, его одолевает бешенство, он спрятался от всех и со страхом ожидает приближающегося приступа (именно эти приступы, которые никто не осмеливался назвать эпилептическими, он пытался остановить своими солями).[123] Что было делать? Наконец я принял решение. Я опустил флакон с солями в карман и решил пока не говорить ни о чем Каэтане. Можно было объяснить подозрительные шумы неожиданным порывом ветра, скрипом плохо закрытой оконной рамы в зеркальном зале, полосканием шторы. Дело в том, что единственное, о чем я мог думать в ту минуту, это как буду обнимать и ласкать ее.
Она опустила свои руки – огненно-красное платье соскользнуло с тела и осталось лежать на ковре, как огромная раскрывшаяся алая роза.
Я спустился вниз после Каэтаны. Проходя через полутемный зеркальный зал, я видел Гойю; о чем-то задумавшись, он сидел в своей мастерской против окна. То, что он был у себя, лишний раз подтверждало, что не он шпионил за нами. Я мог бы войти к нему и спросить, кто заходил в мастерскую полчаса назад, но заранее знал, что он назовет мне имя владельца хрустального флакона с пробкой из ляпис-лазури, который лежал сейчас в моем кармане. Так и не задав вопроса, я быстро спустился на первый этаж. В вестибюле мне встретился шурин, дон Луис, направлявшийся в дворцовую часовню вместе с капелланом Каэтаны. Войдя в салон, я направился к дону Фернандо и протянул ему флакон с солями: «Мне кажется, это ваш, ваше высочество». Он буквально вырвал его у меня из рук, не в силах сдержать свою ярость. На нас никто не смотрел. У нас снова появилась общая тайна. На этот раз она заключалась в том, что принцу нравилось подкрадываться по коридорам к чужим спальням и подслушивать, что происходит за закрытыми дверями.[124] Теперь я был совершенно уверен, что он не слышал первой части нашего разговора с Каэтаной. Во дворце я задержался ненадолго. Майте снова стало плохо, и я понял, что не могу не поехать вместе с ней домой. Всю дорогу туда мы молчали. Я понимал, что это молчание порождено глубокой болью, которая не могла излиться в упреках и плаче. Может быть, она не могла простить мне, что неожиданно встретила в Мадриде, да еще в обществе Пепиты, а может быть, заметила мое отсутствие в течение часа на празднике. Все может быть. Я этого никогда не узнал. С нею я никогда ничего не знал. Она предпочитала молчать.[125]
III
На следующий день в моем рабочем кабинете в правительстве появилась взволнованная и чем- то расстроенная Пепита. Известно ли мне что-нибудь о Каэтане? Ведь вчера она была плоха, очень плоха, она подхватила где-то лихорадку, и врачи не ждут ничего хорошего. Я бросил все дела, мы вместе вышли на улицу Ареналь и почти бегом направились к дворцу Буэнависта. Когда мы вошли в него, Каэтана была уже мертва. Она лежала в своей кровати, белая как мел, покрытая белыми розами, которые постоянно поправляли и обновляли обожавшие ее служанки. Выходя из спальни в ее гостиную, я задержался у туалетного столика: все на нем было как вчера, все оставалось на своих местах, и бокал стоял там же, где я его видел накануне, но – он был пуст! Меня, помню, очень озадачило это, и всю обратную дорогу я не мог думать ни о чем другом, кроме как об этой странности. А темные и противоречивые слухи о причинах смерти герцогини, которых я наслушался накануне похорон, заронили во мне подозрение, что тайна ее смерти была как-то связана с венецианским бокалом. Это подозрение все более перерастало в уверенность. Я старался вспомнить события той ночи в их точной последовательности, но мне это не удавалось, так я был поражен и потрясен смертью Каэтаны, за которой, как я уже предчувствовал, скрывалось преступление; я начинал догадываться, что ее убила не лихорадка, а рука прячущегося во мраке преступника. Вокруг меня звучали голоса Аро, Осуны, Корнеля. Я рассеянно прислушался: они говорили об эпидемии и об Андалусии. Я молчал, не вступая в разговор, глядя поверх плеча графа-герцога на пустой бокал. И не мог оторвать от него взгляда.
Каталина Барахас, постаревшая за одну ночь лет на десять, но полностью сохранившая самообладание, не впала в прострацию, как мужчины этого дома – потерянный Пиньятелли и другие, толпившиеся в растерянности вокруг кровати Каэтаны, – попросила всех нас выйти в зеркальный зал и подождать там, пока она будет готовить комнаты герцогини к приему все возрастающего числа людей, подъезжавших к дворцу, чтобы проститься с Каэтаной. Мы послушно вышли. Но я, подождав, пока все снова соберутся в привычные группы, вернулся в маленькую гостиную. Каталина торопливо складывала в шкатулку казавшиеся ей ненужными вещи с туалетного стола – какие-то сережки, пряжки, гребень, янтарный опрыскиватель. Она удивленно взглянула на меня, оставила на время работу и слегка наклонилась в мою сторону, словно ожидая некоего приказа, который объяснил бы мое неожиданное появление. Ее готовность выполнить любое распоряжение несколько меня стесняла, но я тем не менее заговорил: «Вчера я был здесь с вашей госпожой, мы пили вино, я пил из этого голубого бокала. Мне хотелось бы…» – начал я осторожно. Она посмотрела на меня долгим грустным взглядом и мягко сказала: «Ваша светлость, конечно, не думает, что госпожа выпила с вином какой-то яд…» Нахмурив лоб, она задумалась на минуту, и затем добавила: «Ведь госпожа тоже пила из этого бокала, когда раздевалась…» Неожиданно она запнулась и умолкла, глядя с удивлением и испугом на бокал. «Как странно, – ее голос упал до шепота, – как странно, ведь госпожа выпила совсем немного, несколько глотков, а бокал теперь пуст. Кто мог?…» Она снова умолкла и посмотрела на меня. Каталина была умной и сообразительной женщиной, но теперь растерялась. «Ваша светлость, вы знаете что-то?» Я отрицательно покачал головой. «Но ведь этого не может быть, правда? – ее голос вновь окреп, в глазах вспыхнула надежда – Если вы тоже пили из этого бокала, значит, в нем не было яда, значит, виной всему андалусийская лихорадка». Она закрыла шкатулку и, казалось, ожидала, что я выйду, положив тем самым конец нашему странному диалогу. Я мог бы возразить на ее слова, мог бы сказать: «Да, все это так, но лишь при условии, что никто не подмешал яду в бокал в тот промежуток времени, когда я уже пил из него, а она еще не пила». Но я сдержался и не сказал ничего. Она застыла с полуоткрытым ртом, будто вслушивалась в не произнесенные мною слова и напряженно обдумывала их. «Но у кого могла подняться на нее рука?» – спросила она вдруг голосом не служанки, а глубоко страдающей подруги. «Извините меня, я помешал вашей работе», – сказал я наконец. «Спасибо вам, ваша светлость, – ответила она. – Мне и правда надо привести тут все в порядок». Она слегка поклонилась, взяла с табурета кашемировую шаль Каэтаны и начала ее складывать. А у меня все звучал в ушах ее вопрос: «У кого могла подняться на нее рука?» Я вышел из спальни.
Я шагнул в полутемный коридор и неожиданно получил ответ на мучивший меня вопрос: тусклый свет, процеженный сквозь жалюзи спальни, выхватил на миг из полумрака лицо принца. Можно было подумать, что моя ненависть к нему вызвала это видение. Но это было не видение, это был он, он сам, и всего в каких-нибудь двух шагах от меня. Я чувствовал, что не могу находиться рядом с ним в ограниченном пространстве коридора, где, даже ничего не видя, мы ощущали присутствие друг друга и слышали дыхание. Я поспешил в сторону зала, а он, как я догадался по звуку шагов, проскользнул в маленькую гостиную. Он, безусловно, хотел найти там свое мерзкое письмо к неаполитанской королеве. Значит, Каталине опять придется оторваться от работы. Но на этот раз вряд ли разговор пойдет о ядах.
Мне надо сделать перерыв и попытаться успокоиться, не следует давать волю чувствам, тем более что главное из них – это ненависть, а я должен ясно изложить версию смерти Каэтаны де Альба, как она сложилась в моей голове. Нет, Каталина, никто не хотел причинить вреда твоей госпоже, никто не собирался отравить ее. Не она была назначена в жертвы. Жертвой должен был стать я.
Дон Фернандо ненавидел меня, я был его заклятым врагом. Ревность и злоба обострили его ум, и он сделал неприятное открытие, заставившее его испытать глубокое унижение: той ночью он понял, что
