улыбалась.
— Между прочим, — добавил Всеволод Иванович, — я знавал Остапа Бендера лично.
И тут раздалась команда: «Придурки, выходи строиться!» Парикмахеры, сапожники, жестянщики, портные, повара встали на то место, где только что стоял строй, который куда-то увели.
— Художники, а вас это не касается? — крикнул старшина. — Эй ты, фигура с яйцами…
Всеволод Иванович, не закончив рассказа, мигом пристроился к парикмахерам и жестянщикам, а вслед за ним и я.
Тогда я и представить себе не мог, какую роковую роль в моей жизни сыграет милейший Всеволод Иванович Чекризов и воинский чин, к которому он меня приобщил. Ведь именно благодаря незабвенному Всеволоду Ивановичу я избрал себе профессию и стал на скользкий путь художника советской книги.
Демобилизовавшись после войны и будучи принятым в Московский энергетический институт, я его разыскал через адресное бюро. Всеволод Иванович проживал на Метростроевской, рядом со станцией метро «Дворец Советов», и пришел в неописуемый восторг, когда я к нему явился в солдатской гимнастерке, увешанный семью медалями.
Узнав, однако, что я собираюсь стать физиком и уже зачислен на электрофизический факультет МЭИ, он в ужасе закричал: «Лева, вы губите свой талант! Вы должны поступать в художественный институт, это говорю вам я!» На его письменном столе стоял большой портрет Ильи Ильфа с собственноручной надписью писателя: «Моему любимому Севе: что посевешь, то и пожнешь».
Мог ли я не посчитаться с мнением человека, которого так любил сам Илья Ильф, столь почитаемый мной.
Я плюнул на МЭИ и решил перейти в Московский полиграфический институт на художественно- оформительский факультет. Как и все в жизни, эта акция прошла у меня не совсем гладко.
Директрисой института была супруга небезызвестного Георгия Максимилиановича Маленкова. Если не ошибаюсь, ее фамилия была Голубкина. Она наотрез отказалась вернуть документы мне и еще одному «перебежчику», с которым мы явились вдвоем для храбрости. А без документов не брали в другой ВУЗ.
Эта властная толстая дама, напоминавшая внешностью самого Георгия Максимилиановича (говорили, что фактически она и есть оргсекретарь ЦК), была оскорблена нашей изменой. Выручил мой напарник, некто Нейгольдберг, тоже фронтовик, демобилизованный старший лейтенант, переметнувшийся из МЭИ в МГУ на истфак.
Когда Голубкина нам отказала, Нейгольдберг горько заплакал. А Голубкина — хоть и была супругой Маленкова, в то же время была и женщиной — не выдержала слез фронтовика-офицера. Она приказала ему, а заодно и мне, документы вернуть.
Ставши художником, я много лет встречался с Всеволодом Ивановичем в издательствах — он работал фотографом и в этом качестве вышел на пенсию.
…В распредпункте на Переведеновке Всеволод Иванович развил бурную деятельность, он доставал краски и материалы, необходимые для оформительской работы, денно и нощно был в бегах и хлопотах. Под мастерскую нам отвели химический кабинет. Спали мы с ним на столах, служивших прежде для школьных опытов. Когда он стал меня учить тайнам художественного мастерства, то неожиданно обнаружилось, что я рисую намного лучше своего учителя.
— Лева, вы талант! — заявил он. — Когда вы станете знаменитым художником, не позабудьте сказать, что это я открыл вас.
Наше безбедное существование на пересылке вначале омрачалось недовольством начальства, которое никаких результатов наших трудов не видело.
Но Всеволод Иванович это предубеждение без особого труда развеял и, по его словам, с начальством установил неплохие отношения. А с замполитом он якобы даже договорился вместе поехать на рыбалку.
В школе я по рисованию не очень успевал и эти уроки не любил. Зато на других уроках всячески изгилялся, рисуя карикатуры на учителей. Особенно мне удавался наш директор школы Михаил Петрович Хухалов, кавказский человек, являвшийся на уроки истории в черкеске с газырями и с громадным кинжалом на поясе. Михаила Петровича я рисовал во всевозможных ракурсах, даже верхом на свинье в одежде Юлия Цезаря, по имени которого его прозвали. Он преподавал историю, а «Юлием Цезарем» его звали за то, что, когда он излагал историю убийства этого тирана, то для иллюстрации материала выхватывал из ножен кинжал и кричал: «Юлия Цэзаря убыли кынжалом!» Его любимой фразой была: «Исторыю делают не всякие там людовики-мудовики. Исторыю делают трудящие и служащие, — сказал товарищ Сталин».
И вот, вспомнив на Переведеновке свое недавнее школьное развлечение, я решился нарисовать сатирический плакат и повесить его в вестибюле, чтобы все видели, что не только парикмахеры, но и художники в поте лица трудятся.
На большом листе бумаги, который откуда-то раздобыл Всеволод Иванович, горячо поддержавший мою идею, я изобразил Гитлера верхом на свинье. Когда я изображал в таком виде Хухалова, все приходили в дикий восторг, так как знали ненависть нашего директора к этим неблагородным животным. Стоило свинье из соседних бараков зайти на школьный двор, как Михаил Петрович, рыча, словно тигр, срывался с урока и несся во двор, чтобы покарать нарушительницу школьной границы.
Гитлеру я тоже пририсовал хвост и вдобавок рога и сделал подпись: «Не так страшен черт, как его малюют, — сказал товарищ Сталин».
Товарищ Сталин действительно сказал в какой-то своей речи такие слова про негодяя Гитлера, потерявшего человеческий облик, и они все время цитировались в газетах.
Но вечно ходивший «под мухой» замполит нашей пересылки газет не читал, это и сыграло роковую роль в оценке моей художественной идеи.
В восторге от открытого у меня таланта Всеволод Иванович, как драгоценную ношу, понес мое произведение замполиту, но вернулся от него белый, как бумага.
— Лева, — еле выговорил он дрожащими губами, — вас приказали немедленно отправить в маршевую роту. Зачем вы приписали туда товарища Сталина? Вы не можете себе представить, что я сейчас пережил… Если бы я не сказал этому идиоту, что подарю ему свой фотоаппарат взамен вашего плаката, мы бы вместе загремели под трибунал.
В доказательство он представил мне клочки бумаги, оставшиеся от плаката. На всякий случай, мы стали рвать эти клочки на еще более мелкие кусочки, чтобы нигде и никогда не осталось вещественных улик.
Всеволод Иванович был расстроен неблагоприятным для меня поворотом событий значительно больше меня. Он чувствовал себя передо мной виноватым и, когда я уходил с пересылки, даже пытался всучить мне свои удочки и мармышки, стремясь загладить свою вину, но это богатство мне было ни к чему.
— Лева, куда бы вы ни попали, обязательно скажите, что вы художник. И если будут спрашивать парикмахера или художника, смело выходите из строя.
С Переведеновки до Казанского вокзала, откуда я уже однажды отправлялся из Москвы в глубокий тыл, а теперь надеялся отправиться на фронт, наша маршевая команда топала пешком. Всеволод Иванович долго провожал меня, неоднократно повторяя свое напутствие.
Я решил не следовать совету Всеволода Ивановича, роковая встреча с которым нарушила мои жизненные планы.
Первый план, как читателю уже известно, вынашивался в моей душе много лет. Я мечтал стать военным и сражаться с фашистами. План этот рухнул по вине моей тети: если бы я ее не послушался и пошел бы в батальон к дяде Феде, нашему соседу по квартире, я бы попал на фронт еще в 1941 году, причем без всякой медкомиссии.
Правда, тетя сказала, что, как только мы с папой разыщем его институт, я могу вернуться к ней в Москву и поступать, как мне угодно, хотя считала, что с моим слабым здоровьем мне на фронт идти нельзя. Сразу же простужусь и заболею, не говоря уж о моей близорукости.
Момент выезда из Москвы с Академией Генерального Штаба в высшей степени приятном обществе офицерских жен, тещ и своячениц я уже описал. Не нужно обладать большой фантазией, чтобы представить, что делали в дороге офицерские жены (кто прожил с ними хоть день в коммунальной квартире,
