это заболевание не миновало буквально никого.
Евгений Мандельштам и его одноклассник Владимир Набоков участвовали в издании классного журнала 'Юная мысль'. Совсем еще юноши, - точь-в- точь серовские мальчики, - а уже заседали в редколлегии, осуществляли литературную политику. Естественно, сочиняли сами: Набоков - стихи, Мандельштам - заметки и очерки.
Глядя на поздние фотографии Владимира Владимировича и Евгения Эмильевича, трудно догадаться, кем были в прежнем своем воплощении эти солидные господа.
А ведь когда-то они носили похожие курточки и короткие штанишки с чулками. Стояли этак свободно, смотрели несколько растерянно, размышляли о разном.
То ли - обо всем, то ли - ни о чем.
Начало
Конечно, в литературу попадают поодиночке, а не всем классом. Одни избирают пути прямые, а другие - окольные.
Евгений Мандельштам предпочел служебный вход.
В начале двадцатых он стал сотрудником организации, контролирующей начисления авторских гонораров.
Его интерес вызывали только произведения, вышедшие в свет. Зато по отношению к ним Мандельштам-младший проявлял особую заботу. Их он брал на карандаш, подсчитывал количество строк и отслеживал случаи неразрешенного использования.
С этой точки зрения стихов и прозы Осипа Мандельштама просто не существовало.
Уже сколько лет его имя не появлялось в отчетных ведомостях!
Правда, Евгений и сам больше в тени. Впрочем, это он пока наблюдает, как бы примеривается, а потом обязательно выйдет на свет.
Мечтается ему примерно так.
Довольно канцелярщины, скромных обязанностей человека, состоящего при разного рода бумагах и цифрах! Пришло время сделать нечто кардинальное, сразу обращающее на себя внимание.
Ну хоть бы кое-что изменить в писательской столовой - постелить скатерти оригинальной расцветки или купить пару-тройку светильников.
Два брата
Хотя Комиссия по улучшению быта литераторов не поэма и не роман, метод социалистического реализма имел к ней непосредственное отношение.
Уже в названии слышался намек на повсеместно идущую борьбу хорошего с лучшим.
Мол, сделаем так, чтобы наша удивительная жизнь стала еще прекраснее.
Тем, кто считает его хлопоты никчемными, Евгений Эмильевич напомнит об идеях философов-утопистов. Даже эти серьезные люди в своих планах светлого будущего не опускали деталей и подробностей.
Уж они-то понимали, что даже человек завтрашнего дня, как бы ни отличался он от своего далекого предка, не откажется посидеть в хорошей компании.
Ему тоже доставят удовольствие белоснежные скатерти, удобные кресла, бокал хорошего вина.
Что уж тогда говорить о современных литераторах! Куда им еще направиться, как не в ресторан Дома писателей?
Конечно, это говорится не о брате Евгения Эмильевича. Ему-то как раз не нравятся общие собрания, коллективные пьянки, совместные издания.
Осип Мандельштам даже декларирует принципиальное одиночество. Когда он говорит: 'Нет, никогда ничей я не был современник', - это означает, что время по себе он выберет сам.
Будущее - отбросит, настоящим - пренебрежет, остановится на какой-нибудь отдаленной эпохе.
О его предпочтениях можно судить по тому, как он ведет себя в ресторане Дома писателей.
Его знакомый свидетельствует: чечевичную кашу поэт ел так, будто вкушал божественный нектар.
Современник Еврипида
Больше всего Мандельштама притягивали те времена, когда быть писателем значило быть пророком.
Если кто-то из его знакомых начинал жаловаться, он чуть не вопил сдавленным голосом:
- А Будда печатался? А Христос печатался?
Или говорил этак покровительственно:
- Вы слишком большое значение придаете станку Гутенберга.
Случалось ему делать и специальные заявления:
- У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива, - процитируем еще раз. - У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу...
Нельзя сказать, что у него не было оснований чувствовать себя представителем дописьменной цивилизации.
Подобно бродячим проповедникам, Мандельштам трудился 'на ходу'. Вместо того чтобы сочинять за столом, он перебегал из одного угла комнаты в другой.
К тому же время от времени Осип Эмильевич говорил нечто странное.
Мы уже упоминали о том, что он мог спутать вещи, очевидные для любого школьника. Да еще и настаивать на этих нелепостях, буквально требовать признать свою правоту.
Конечно, это была своего рода подсказка, тайный шифр. Не мог же поэт прямо сказать, что истории Медеи и Пенелопы ему известны не из книг.
Не сразу великие сюжеты обретают величие. Прежде они существуют в качестве молвы, передаваемой из уст в уста.
В этих случаях автором может считаться буквально каждый. Кто-то не точно пересказал, другой не так понял. Один преуменьшил, его собеседник преувеличил.
Словом, наш современник - 'человек эпохи Москвошвея' - признавался в самом сокровенном.
Помните египетскую жрицу Варвару Матвеевну Баруздину?
Так вот и поэт некогда находился в толпе, в которой плещутся, вывариваются, рождаются на свет Божий важнейшие новости греческого государства.
Предположение о скандале
Если Будда и Христос - писатели, то перед кем тогда расстилает его брат белоснежные скатерти?
Мандельштама так и подмывало это благолепие превратить в прах.
Не без тайного удовольствия он намечал план действий и представлял поведение будущих жертв.
'Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, - провозглашал он, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда'.
Помимо обязательного для всех полицейского чая, некоторым полагалась ссылка.
Это, так сказать, персональное наказание, за особые заслуги перед литературой.
'А я говорю - к китайцам Благого - в Шанхай его', - торопил расправу автор 'Четвертой прозы'.
По этой фразе можно догадаться, что же произошло.
Был удобный поместительный дом Александра Ивановича Герцена. Вот где 'ощущение личной значимости' казалось само собой разумеющимся.
Теперь этого дома нет.
И 'ощущения личной значимости' нет.
'Александр Иванович Герцен!.. Разрешите представиться... Вы как хозяин в некотором роде отвечаете... Изволили выехать за границу? Здесь пока что случилась неприятность...'
Вот что такое Шанхай. Теперь всякий растворен во множестве ему подобных. Это прежде уважали права личности, а сейчас поклоняются коллективу.
Конечно, Осип Эмильевич жалеет не о бывшем особняке Герцена, но о завершении целого периода русской словесности.
Для того чтобы в этом убедиться, надо опять перелистать Мандельштама.
Вот-вот, нашли: в статье 1923 года, посвященной французскому писателю Пьеру Гампу, говорится о том, что Максим Горький '... 'босяков' посадил в почетном углу барского дома русской литературы'.
Восстановив пробел, мы проникаем в подсознание поэта и с удивлением слышим нечто совершенно невообразимое.
Подобно ломовому извозчику, Мандельштам ругает своих коллег.
- Голь перекатная! - шумит он. - Босяки!
Как мы помним, поэт не ограничился этими определениями. На следующем витке движения своей мысли он еще добавил стакан полицейского чая и удар палкой по голове.
Скандал
Человек, неизменно предпочитавший мысль действию, все-таки смог осуществить кое-что из своего плана.
Произошло это в Издательстве писателей в Ленинграде, в непосредственной близости от 'улучшенного' его братом быта Клуба литераторов.
В апреле 1934 года Мандельштам в присутствии свидетелей дал пощечину Алексею Толстому.
Это, конечно, совсем не то, что он описал в 'Четвертой прозе', но некоторое представление о скандале все же возникало.
Если приблизиться к пчелиным сотам или муравейнику, то сразу начнется переполох. Так же заволновались писатели после этой пощечины. Незамедлительно появились люди, готовые к мести.
- Выдайте нам доверенность на формальное ведение дела, - кричал известный романист. - Мы сами его поведем!
Оба эти события - и описанное в 'Четвертой прозе', и произошедшее на самом деле - что-то явно напоминают.
Уж не знаменитый ли разгром в квартире критика Латунского? В ту веселую ночь летели стекла, качалась люстра, жалобно звенели струны рояля.
Кажется, Булгакову пригодилась не только идея разгрома, но и сопутствующей ему ссылки. Как это у Мандельштама? 'А я говорю - к китайцам Благого - в Шанхай его'. Эту интонацию можно услышать в словах Азазелло о бедном Степе Лиходееве: 'Я это и говорю... Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы'.
Впрочем, что ж тут странного? Михаил Булгаков и Осип Мандельштам - соседи по московскому писательскому кооперативу на улице Фурманова. Каждому из них ничего не стоило заглянуть к другому по какой-нибудь надобности: нет ли у вас хлеба до завтра? есть ли у вас свет?
В любом доме с удовольствием обсуждают соседей, а в писательском - больше других.
В апреле тридцать четвертого года только и судачили, что об этой пощечине. Большинство считало поступок 'истерической выходкой', но кое-кто многозначительно отмалчивался.
Михаил Афанасьевич Булгаков ничего не говорил, только улыбался своей знаменитой улыбкой, запечатленной на множестве фотографий.
Он знал, что ему еще представится случай высказаться на эту тему.
