студенческих лет Дженни и не смог этого сделать...
Хотя у него был свой ключ, консьерж все же остановил его и стал искать его имя в списке людей, которым жильцы дали ключи от своих квартир. К счастью, Мэтти предусмотрительно внесла его в этот список, так как надеялась, что теперь он будет часто ее навещать.
Войдя в квартиру, Кроукер прямиком направился в комнату Рейчел. Ничто не изменилось с тех пор, как он там был. Подойдя к комоду, он открыл нижний ящик, где лежало большое саше. Осторожно развязав ленточки, он вытащил из-под вороха ароматных сухих лепестков небольшой дневник. Гидеон оказалась права.
Усевшись на постель Рейчел, он провел рукой по обложке из темно-синего картона с коричневыми уголками из искусственной кожи. С сильно бьющимся сердцем Кроукер открыл его и погрузился в чтение.
Первая запись была датирована первым января текущего года. Кроукер стал листать страницы. Рейчел вела дневник не каждый день, записывая в него лишь самые важные события. Очевидно, записи типа «встала, поругалась с мамой, пошла в школу, встретилась с Гидеон» были не в ее стиле.
Это был скорее зафиксированный поток сознания. Читать его было нелегко. В каждой человеческой душе есть такие потаенные уголки, где обитают странные желания, экстравагантные мечты, навязчивые идеи – все те демоны, что порой управляют людьми, но никогда не показываются при свете дня. Рейчел чувствовала необходимость излить свою душу хотя бы на бумаге, и теперь Кроукер вглядывался в торопливые строчки, словно шаман, пытающийся предсказать будущее по костям священного животного.
Дойдя почти до середины, он оторвал глаза от исписанных страниц. Перед его мысленным взором стояла Рейчел, но не та мертвенно-бледная, умирающая девочка, которую он оставил в больнице, а симпатичная девушка в декольтированном платье, которую он видел на снимке, задумчивая, но абсолютно здоровая. Мысленный образ показался ему настолько реальным, что он словно заново услышал слова, только что прочитанные в дневнике:
'Сегодня случилось ужасное. Когда мама сказала, что Дональд погиб, мне показалось, что над моей головой грянул гром. Мама внимательно смотрела на меня. Поэтому я просто опустила глаза и уставилась в тарелку с кукурузными хлопьями. Потом я стала думать о том, как жестоки мы с Дональдом были друг к другу в эти последние два года. Притворялись, что все кончено, хотя это было далеко не так. Эта мысль привела меня в полное отчаяние. Не знаю почему, но в тот момент мне хотелось схватить кухонный нож и порезать себе запястья до костей! Возможно, я так и сделала бы, если бы не мысль о том, как это огорчит Гидеон. Я все представляла себе ее лицо, свою кровь на полу. Ее лицо и свою кровь... Нет, я не могла так поступить с ней.
Но мне очень этого хотелось. Боль притягивала меня к себе словно магнит. Мне хотелось размозжить себе голову о ту злосчастную калифорнийскую скалу, чтобы разделить участь Дональда. Не представляю, что я теперь буду делать без него...
Все дело в том, что Дональд любил меня. Я знаю это наверняка. Больше того, я уверена, что он любил меня гораздо больше, чем маму. Я ненавидела его за то, что он сделал, но и любила одновременно. Похоже, моя любовь только усилилась от ненависти, словно пламя, раздуваемое ветром. Как странно! Мама возненавидела его как раз за жестокость, а вот я стала его рабыней. Именно так, слово «рабство» здесь самое подходящее. Я бы сделала все, о чем бы он меня ни попросил. Абсолютно все. Именно это крепко связало нас друг с другом. Если бы он велел мне вонзить нож себе в сердце, я бы сделала это, не колеблясь ни единой секунды. Впрочем, он не стал бы просить меня об этом... Зачем? Его лучшим оружием был пенис...
Эти встречи доставляли мне боль, но это было так сладко... Я приходила, вся дрожа с головы до ног, в глазах у меня стояли слезы. Иногда дело доходило даже до крови, хотя ее бывало совсем немного – одна капелька или две. Эта кровь тоже связывала нас. Опустившись на четвереньки, мы вдвоем слизывали ее. И после этого он бывал так нежен...
Однажды он сказал мне, что начал готовить меня, когда я была совсем маленькой. Я тут же вспомнила один рассказ, который он дал мне прочитать, когда мне было всего десять лет. Я послушно читала его снова и снова, пока не запомнила наизусть целые отрывки. Иногда, во время наших встреч, я цитировала их по памяти, и это заводило его, как ничто иное. Сначала я думала, что его возбуждало то, о чем я говорила, потому что порой мы начинали делать именно это. Но потом до меня дошло, что ему нравилось, что я так тщательно выучила его урок...
Однажды он спросил меня, не считаю ли я то, чем мы занимаемся, грехом. Помню, я взглянула ему в глаза и увидела в них то, чего никогда прежде не видела, – страх. Только тогда я поняла, что и он чувствовал себя моим рабом. Мне казалось, что мы оба чувствовали себя полноценными живыми людьми только во время наших встреч. Все остальное время мы просто машинально делали то, что полагалось обычным нормальным людям, но это никак нельзя было назвать жизнью. Страстное желание увидеть друг друга, долгое воздержание, радость воссоединения... и даже крошечные капли крови – вот это была настоящая жизнь!'
Кроукер вздохнул, и образ Рейчел рассеялся. Он вытер пот со лба. Кроукер провел полжизни, разбираясь в психологии преступников, распутывая страшные преступления. За долгие годы он научился ничему не удивляться. Однако сейчас дело обстояло иначе. Рейчел не была ни преступницей, ни душевнобольной. Она была просто девчонкой, которая нуждалась в помощи взрослых. И она была его племянницей...
Кроукер был в шоке от своего открытия. Правда, что чужая душа – потемки, но правда и то, что иногда лучше не знать, что в этой душе происходит.
Вот почему так быстро сгорали полицейские, занимающиеся расследованием убийств. И чем лучше им удавалось выполнять свои служебные обязанности, тем быстрее они сгорали. Как невозможно долго смотреть на солнце, так невозможно долго примерять на себя психологию преступника, чтобы раскрыть совершенное им преступление. В какой-то миг глаза сами собой закрываются, не в силах дальше глядеть на раскаленное светило. Вытерев пот, Кроукер снова взял в руки дневник и стал читать дальше.
Постепенно перед его мысленным взором снова появилась Рейчел. На этот раз он представил ее сидящей по-турецки на полу. Рейчел открыла рот и заговорила:
'Когда во время медицинского осмотра Рональд положил руку на мою обнаженную грудь, сосок тут же возбужденно затвердел под его ладонью, и он стал сжимать его, пока на глазах у меня не выступили слезы. Потом он овладел мной. Когда я спросила его, как он догадался о моих пристрастиях, Рональд ответил, что увидел это в моих глазах. Тогда я спросила, что именно он увидел в моих глазах, и он сказал: «Ты была совсем голой, и, когда взглянула на меня, я не увидел в твоих глазах никакого барьера между нами».
Интересно, он имел в виду выражение покорности? А потом он задал мне вопрос, который я запомнила навсегда: «Я много раз видел тебя обнаженной прежде, но между нами всегда существовала некая стена, внутренняя защита. Что же изменилось сегодня?»
Я прекрасно знала ответ на этот вопрос. Смерть Дональда – вот что изменило меня. И я нашла выход из положения. Мне нравится быть рядом с Гидеон, я даже могу сказать, что люблю ее. Но для меня такой любви недостаточно. Во мне сидит нечто, чему я не нахожу названия, что вбил в меня Дональд. И именно это увидел в моих глазах Рональд. Мне это нужно, просто необходимо... И теперь я знаю, где это взять снова. Встречи будут продолжаться, я буду жить дальше...'
Значит, встречи – именно так Рейчел называла сатанинские сексуальные оргии – продолжались, но уже не с отцом, Дональдом Дьюком, а с доктором Рональдом Стански. Это была отвратительная история, и с каждой страницей она становилась все отвратительнее. Как страшно должна быть искорежена психика Рейчел, чтобы ей самой нравилась такая жизнь! При этом никто и не подозревал о ее второй жизни, даже Гидеон. Кроукеру хотелось крепко обнять племянницу, защитить ее. У него разрывалось сердце от жалости к этой девочке, которая ждала только одного – настоящей любви, но не умела отличить любовь от похоти.
Если она выживет, Кроукер непременно позаботится о том, чтобы она начала совсем другую жизнь! Значит, придется обо всем рассказать Мэтти.
Но не теперь.
Кроукер снова вернулся к дневнику. Запись на предпоследней странице была сделана за три дня до
