пряжку, вытащили ремень, принялись за молнию на брюках. — Или в наше самозабвенное стремление друг к другу?
Митико отодвинула рубашку Филиппа в сторону.
С нею Филипп чувствовал себя, будто пьяный. С той самой ночи, когда он затянул проволоку на шее Дзэна Годо, и его руки обагрились кровью недавно убитого животного, Филипп испытывал ощущение свободы, от которого голова шла кругом.
Он опять ушел в подполье. Перешел из одного подземного коридора в другой. Только теперь по- настоящему начнется та игра, которая уже давно пленяла его, владела его мыслями. Теперь он мог быть одновременно и дичью, и охотником. Это была та уникальная возможность, к которой Филипп стремился всю жизнь.
«Когда я вернусь с Кюсю, — говорил ему отец Митико, — я уже не буду Дзэн Годо. Дзэн Годо мертв, так ведь, Досс-сан? Вы убили его. Отныне и до конца моих дней я буду Ватаро Таки. Клянусь вам, что никогда не попрошу вас о том, что несовместимо с вашим чувством патриотизма. Я знаю, как вы относитесь к своей стране, возможно даже лучше, чем знаете это вы сами. Как я уже говорил, во время войны я работал в Токко, особом подразделении полиции, вырывал с корнем ростки коммунизма, которые, дай им волю, могли бы набрать большую силу в Японии. Мой новый клан якудзы продолжит эту работу. Видите, Досс-сан, ни одно из моих начинаний не противоречит интересам вашей страны».
Тогда они сидели лицом к лицу. Представители двух таких разных культур. Два человека, которых тянуло друг к другу как раз из-за пропасти, разделявшей их. Люди настолько похожие, что могли бы быть близнецами. Они казались воинами, присланными из безвременья в наши дни, в это самое мгновение, ради этого самого боя.
— Меня еще никто не любил, — сказала Митико, возвращая Филиппа к действительности. — Другие знали какую-то часть меня. Моя ли в этом вина? Вероятно, да. — Ее взгляд был устремлен вдаль. — Нашей культуре присуща сдержанность. Когда люди живут за стенами из рисовой бумаги, уединение невозможно. В Японии не существует "я", только «мы».
Она сидела неподвижно, пристально глядя на него. Что же Митико увидела в нем?
— Но мой разум открыт. Я мыслю. И чувствую свое "я". Как это стало возможным? Мне этого не понять. Мне этого не вынести. Потому что невозможно разделить это "я" с другим японцем. Я должна навсегда запереть свое "я" на самом донышке сердца. Но не тогда, когда я с тобой. Его соски твердеют под ее пальцами.
— Рядом с тобой моя плоть тает как воск. Целует его соски.
— Напряжение, сдавившее мне виски, отпускает меня. Теперь подмышки.
— Я могу закрыть глаза. Внизу живота.
— Я могу ощущать свое "я" и не чувствовать себя, как на луне.
Показывает ему, что не только пенис может быть источником наслаждения.
Она внезапно остановилась, прижала пальцы к губам.
— Я и не подозревала, что мне так хочется поболтать.
— Тебе хочется поболтать, — сказал Филипп, протягивая к ней руки. — Точнее, и поболтать тоже.
Он склонился над Митико, снял с нее последний белоснежный шелковый покров. Он ласкал Митико языком, пока комната не наполнилась ее стонами. Ее бедра раздвигались все шире и шире. Наконец он возлег на нее, твердый, как камень, почувствовал, как сомкнулись ее пальцы, направляя его в жаркое влажное лоно.
Он чувствовал, что сходит с ума. Казалось, все мироздание вдруг заразилось этим его безумием. Филипп впитывал блаженство каждой клеточкой тела. Он припал губами ко рту Митико. Почувствовал грудью ее огненные соски. Попытался слиться с ней.
И это ему почти удалось.
Одно можно было сказать о Дэвиде Тернере: он умел обращаться с дамой. Он стал постоянно приглашать Лилиан в офицерский клуб, где часто бывал Силверс. Тернер явно превышал свои полномочия, что должно было очень не понравиться его начальству; Тернер был докой по части подобного рода выходок, но намерения его всегда бывали самыми наилучшими.
Что до Лилиан, то ей очень нравился офицерский клуб. Он размещался в посольстве США, белое каменное здание, заново отделанное изнутри. Мак-Артур заботился о том, чтобы его мозговой трест чувствовал себя уютно, поэтому черный рынок обеспечивал клуб (с большой выгодой для себя) мясом, овощами, фруктами, винами и виски.
Но, самое главное, думала Лилиан, здесь все так по-американски. Возможно, поэтому, а может быть, из-за того, что она тяготилась бездельем, устала от Японии и страстно хотела домой, Лилиан говорила обо всем на свете. Ей было хорошо в этих комнатах, так напоминавших о доме, о том, что мило ее сердцу.
Они ели отбивные из Омахи, картофель из Айдахо, зелень с Лонг-Айленда, распили бутылку самого лучшего «бордо» и откупорили другую, и Лилиан наконец смогла расслабиться так, как не расслаблялась со дня приезда в Японию. Отчасти дело было в ней самой, в ее взвинченном состоянии: чем дольше она жила в Японии, тем сильнее, оказывается, ее ненавидела. Лилиан не могла привыкнуть к обычаям, к формальной, полуформальной и доверительной манере общения. Она не только не в силах была понять их верований — буддизма, синтоизма, дзэн-буддизма, — но и попросту боялась этих религий. Японцы не верили ни в рай, ни в ад. Скорее, они верили в перевоплощение, а по мнению Лилиан, это уже попахивало сверхъестественным. К своему ужасу, она узнала, что сверхъестественное встречается в Японии на каждом шагу, большей частью японцы были анимистами, духи у них обитали сплошь и рядом.
Но дело было не только в этом. Своим новым состоянием души она была обязана и некоторым свойствам Тернера. Прежде всего, он был поразительно умелым слушателем. Ей не приходилось биться над загадкой его личности, как это часто бывало с Филиппом. Кроме того, он был потрясающим учителем. Да, она считала его лицо миловидным. Но еще и чувственным, что было куда важнее. То, что Филиппу казалось в Тернере аскетизмом, Лилиан воспринимала как искру Божью. Она была поражена обширностью его познаний, способностью разбираться в самых разнообразных философских учениях. И всем этим он охотно делился с ней.
Не понимая, как такое могло произойти, Лилиан вдруг поймала себя на том, что рассказывает ему о вещах, о которых никогда никому не поверяла. О том, как ее лучшая школьная подруга, учась в выпускном классе, заболела лейкемией, как Лилиан, охваченная ужасом, до последнего мгновения откладывала посещение больницы, потому что боялась увидеть изуродованный недугом облик подруги. В конце концов ей стало стыдно и она пошла. Лилиан помнила, как стучали ее зубы во время бесконечно долгого подъема на лифте. Она была охвачена благоговейным трепетом. На одном из этажей двое санитаров ввезли в лифт каталку с больным. Лилиан чуть не упала в обморок. Ей запомнилась склянка с прозрачной жидкостью, укрепленная над каталкой. Склянка раскачивалась, жидкость капала, кап, кап, кап...
Ступив в белый-белый коридор, Лилиан почувствовала дурноту, почти такую же, какую испытывала во время удаления гланд, когда наркоз еще не начал действовать. Она немного постояла, пытаясь совладать с головокружением, потом наконец отыскала нужную палату.
Она толкнула дверь и вошла. Ей запомнилось, что окно было открыто. Занавески бились на ветру, как крылья птицы. Слышался уличный шум.
Но Мэри не было. Аккуратно заправленная пустая постель ждала следующего пациента.
Лилиан услышала за спиной шум и обернулась.
— Мэри! — крикнула она, но это была всего лишь сиделка. — А где Мэри?
— Вы имеете в виду молоденькую девушку, которая...
— Мэри Деккер! — выкрикнула Лилиан.
— Моя дорогая, но ведь она скончалась сегодня рано утром, — сказала сиделка.
— Скончалась? — повторила Лилиан. Какое странное, ничего не выражающее слово.
— Разве вам не сказали в приемном покое? — продолжала сиделка. — Они должны были...
У Лилиан началась истерика.
В конце концов ее положили на кровать, на которой прежде лежала Мэри. Дали успокоительное и позвонили домой.
Сэм Хэдли приехал за дочерью. «Ты должна понять, Лил, — говорил он ей в машине по пути домой, — для Мэри война кончилась. Она проиграла, но не стала от этого менее храброй».
