Он видел, как трепещут ее веки, словно во власти чар; чувствовал, как размякает и расслабляется льнувшее к нему тело, как откидывается назад ее голова, и длинная изогнутая шея Акико сливается наяву с тем образом, который столько лет стоял перед его мысленным взором, который он все это время носил и памяти.
Протянув к Акико руки, он почувствовал жжение внутри. Он и сам не знал, чего хочет — то ли обнять ее, то ли поддержать и не дать ей уйти. Все его внутренности превратились в воду и начали закипать, разум охватило лихорадочное возбуждение, он утратил всякое самообладание. Его губы прильнули к ее губам, и он ощутил аромат Акико, одновременно почувствовав острое жало ее язычка во рту.
Впервые в жизни Акико раскрылась для мира. Ни одно из ее долгих и энергичных упражнений не могло так воспламенить ее. У нее так кружилась голова, что она была вдвойне благодарна его сильным рукам, обнявшим ее. У нее захватило дух, когда он произнес ее имя. Ее настоящее имя! Возможно ли? Но он был так сладок и, о Боже, как же она жаждала его! Ноги ослабли и не держали ее. От его прикосновений она пришла в такой восторг, какой, казалось ей, возможен только при оргазме.
Что же с ней творится? Даже сейчас какая-то темная частица ее разума кричала, требуя внимания. Что за незнакомая сила вторглась в ее сознание? Из-за чего все ее планы мщения оказались вывернутыми наизнанку? Почему она испытывает такие чувства к ненавистному врагу? И почему она солгала ему? Ведь она же не Юко, она — Акико.
Она почувствовала, как ее окутывает его “ва”, как грохочет пульс в ушах, как его крепкая грудь прижимается к ее груди, и к ней пришло озарение, подобное треску петарды. Теперь она знала ответ.
Как Акико она — ничто. Ничто было ее колыбелью, ничто станет и ее могилой. Но как Юко она кое-что из себя представляла и могла рассчитывать на нечто большее, чем кёму — всеобщее отрицание, которое проповедовал Кёки.
С того мгновения, когда она лишилась любовного покровительства Сунь Сюня, Акико почувствовала себя досигатай, лишенной надежды на спасение. Да и на что она могла надеяться, не имея никакой другой гавани?
А сейчас, с появлением Николаса Линнера, Юко вдруг превратилась в нечто осязаемое. Она перестала быть просто мысленной формой, двухмерным плоским образом, она ожила. Любовь Николаса Линнера вернула ее из царства мертвых.
Жюстин увидела его на второй день после приезда в гостиницу. Они впервые встретились в баре возле бассейна, под сенью навеса, и тогда она подумала, что, должно быть, обозналась. Но вторая встреча произошла на изогнутом в форме полумесяца пляже, когда она брела к желто-зеленому океану с ластами на ногах и трубкой и маской в руке. На сей раз сомнений не возникало: это был Рик Миллар.
Поначалу она в это не поверила. В конце концов, она была в шести тысячах миль от Нью-Йорка, на безмятежном курорте мирового значения, построенном посреди ананасовой плантации площадью двадцать три тысячи акров. Она была в западном Мауи, в одном из самых отдаленных уголков острова, на большом расстоянии от вереницы высотных гостиниц в Каанипали, где останавливалось большинство посетителей этого рая земного.
Она стояла по пояс в плещущихся волнах и как громом пораженная следила за ним. А он бросился в волны головой вперед и поплыл к ней. Он был строен, худощав, широкоплеч и узок в бедрах. Запястья у него были тонкие, грудь не очень мощная, он не состоял из одних мускулов, как Николас. Ну да ведь Рик — теннисист, а не машина для человекоубийства.
Слезы потекли из-под дрожащих век, обжигая ей глаза, и она отвернулась, глядя на море и окутанный дымкой берег Молокаи.
— Жюстин...
— Ну и нервы у вас, если вы сюда приехали!
— Прежде я слышал только о знаменитом нраве Томкина. Говорят, это невозможно было передать словами!.. — Его голос звучал нарочно беспечно и благодушно.
— Вы вернули Мери Кейт на работу?
Она ощутила сердцебиение, будто в груди раскачивалась гранитная глыба.
— Она не подходила для этой работы, Жюстин, так зачем было брать ее снова? — Он стоял к ней ближе, чем ей хотелось бы. — Я же говорил, что нашел на это место человека получше.
Она резко повернулась к нему, ее глаза сверкали.
— Вы использовали меня, вы, подонок!
Он сохранил невозмутимость.
— Ваша беда в том, что вы — пугливое дитя, заключенное в оболочку женщины. Кончайте с этим, Жюстин. Я использовал вас ничуть не больше, чем любого другого. Да и слово это не совсем верно. Мери Кейт не справлялась с работой. В мире матерых дельцов работника любого уровня не выгоняют, пока не найдут ему замену. Я бы отнесся к своим обязанностям в компании халатно, если бы действовал как-то иначе.
— Но мы же подруги!
— Ну, это несущественно. Но, если вас это утешит, я сожалею, что смешал личное с деловыми интересами! — Он улыбнулся. — Уверяю вас, в этом не было ничего дурного. Я видел кое-что из ваших работ по контрактам, я разговаривал кое с кем из моих сотрудников, прибегавших к вашим услугам в прошлом году. Все они считают, что вы были великолепны. — Он снова улыбнулся. — И все они, между прочим, предупредили меня о вашей вспыльчивости.
— Но вас, я вижу, это не отпугнуло.
Теперь она жалела, что расплакалась при его появлении.
— Мне слишком нравилась ваша работа. Вы очень самобытны во всем, что касается теории рекламного дела. Это бесценное качество! — Он на мгновение отвернулся, сделавшись похожим на маленького мальчика. — В общем, я думал, что смогу приручить вас. Я считал это своего рода ответом на вызов. — Его глаза вновь уставились на нее. — Я бы отдал все, что угодно, за возможность начать все сызнова.
— И поэтому вы преследуете меня?
Он покачал головой и покрепче уперся ногами в дно, когда высокая волна перевалила через коралловый риф возле мыса и покатилась в их сторону.
— Не только. Я убедился, что в конторе без вас пустовато.
Когда накатила волна, вода поднялась до подбородка, и их бросило друг к другу.
Нанги закинул больные ноги на шезлонг, откинулся назад и устремил взор в просторы Южно-Китайского моря, набегавшего на бледно-желтый берег Шек-О. Он был на южном конце острова Гонконг, ближе к Абердину, чем к Центральному району — средоточию всей деловой жизни этой колонии британской короны. Шек-О был одним из четырех или пяти районов Гонконга, где жили истинно богатые обитатели этого города, приютившего и толстосумов, и жалких бедняков.
Но за те полтора года, что он прожил здесь, положение изменилось. Во-первых, снесли прекрасную гостиницу в бухте Отпора, чтобы возвести на ее месте новый квартал высотных домов. Нанги жалел об этом не только потому, что провел много дней на широкой веранде этой выстроенной в колониальном стиле гостиницы, попивая чай и улаживая дела. Он грустил при мысли о том, что былые нравы уходят в прошлое, а солнечные безмятежные деньки омрачены жаждой наживы, порождением строительного бума, охватившего Гонконг в конце семидесятых годов, когда колония в течение пяти или шести лет развивалась ускоренными темпами.
Вот почему он переехал сюда. Из-за развала всей системы недвижимости. Именно это превращало снос гостиницы в бухте Отпора в событие по-настоящему горестное.
Теперь Нанги сидел один на вилле, отделанной лепным гипсом и покрытой черепичной кровлей, наблюдая за молодой, едва достигшей брачного возраста китаянкой, которая храбро бросала вызов грязному Южно-Китайскому морю, сбегая по пляжу в мягкий прибой. Рядом больше не было ни души, хотя на столе с крышкой из горного хрусталя, у левого локтя Нанги, стояли кувшин с ледяным чаем и пара высоких бокалов.
Он видел голову девушки, торчавшую над водой. Она не потрудилась завязать волосы или надеть какую-нибудь шапочку, и теперь темный шлейф ее волос струился по обнаженной спине, колыхался в воде, будто морская анемона с влекомыми течением стеблями.
