— Да. — Солнечный свет заливал Су золотом. Ее глаза казались прозрачными. — Она прижалась к его груди.
Сендзин почувствовал, что его темная аура зашевелилась, все еще сжимая своими кольцами ее ауру. Было ощущение, что она ширится, пульсирует.
Сендзин уже давно открыл для себя наслаждение бесконтактного секса, которым были, до какой-то степени, его отношения с Шизей. Но то было своего рода игрой: кто над кем возьмет верх. Он любил ощущать, как воля Шизей растворяется под влиянием массированной атаки его ауры до тех пор, пока ее наслаждение не достигнет такой степени интенсивности, что часть его передается и ему.
Но это было нечто особенное. Сендзин чувствовал, что кольца его ауры дрожат под натиском снизу, и интенсивность этого давления была так велика, что на какое-то мгновение он был полностью дезориентирован и свободно плыл во времени и пространстве. Он совсем потерял контроль над собой, и чужая воля владела им до такой степени, что даже все проклятые вопросы, которые давно не давали ему покоя, куда-то улетучились.
Когда все закончилось, Сендзин так дрожал, что не мог встать. Тело девушки сползло с его груди. Он закрыл глаза и на один восхитительный момент находился в полном покое. Потом проклятые вопросы начали возвращаться, и он снова стал самим собой.
Сендзин и Су никогда не возвращались на это место в Тянь-шаньских горах. Может, она бы и не возражала против этого, но Сендзин никогда не предлагал ей вернуться. Он в какой-то степени чувствовал себя изнасилованным (другого слова не подберешь), хотя и испытал при этом дикий восторг. Но какая-то часть его пришла в ужас от ощущения полной подконтрольности чужой воле и не хотела повторения этого опыта.
Через три месяца после пребывания в Дзудзи Сендзин понял, что правда Речника не была "сей правдой, а еще через три года он понял, что и правда Тао-Тао не была всей правдой.
Все чаще и чаще он вспоминал Шизей, особенно ее слова: «Почему тебе надо обязательно видеть во всем изнанку?» Тогда Сендзин не ответил на этот вопрос, но теперь ему казалось, что он понимает, в чем тут дело. Теперь он бы сказал ей: «Я вижу все с изнанки, потому что знаю, что в этом мире нет единой правды, а есть множество полуправд. У каждого есть своя, а если нет, то он приобретает ее, у кого-нибудь. Поэтому вся жизнь состоит из сплошных конфликтов».
Три года и три месяца спустя после появления Сендзина в Дзудзи старейшины бросали руны. Был у них такой древний ритуал, восходящий чуть ли не к неолиту, и длился он целую неделю. Это была неделя песнопений, заклинаний, в которых Сендзин видел ритуал наращения энергии на мембране кокоро. От всего этого в ушах Сендзина энергия пела да немой крик, и о сне не могло быть и речи. Каждый жест, каждый вздох был направлен на кокоро.
В конце недели старейшины собрались в центре одного из храмов, построенного в горах. Женщины развели огромный костер и постоянно следили за ним. Сквозь отверстие в потолке Сендзин мог видеть звезды.
Старейшины трудились, выцарапывая рунические письмена на внутренней части больших осколков панциря черепахи. Сендзин вспомнил рассказ Речника о том, как Со-Пенг и Цзяо Сиа в детстве воровали и ели черепашьи яйца на берегу Рантауабанга.
Эти письмена представляли собой вопросы, касающиеся будущего. Когда руны были готовы, их бросили в костер: это было традиционное завершение ритуала. Песнопения росли и росли крещендо, а потом, начали затихать.
Потом женщины стали доставать черепки из огня, а старейшины — читать будущее по линиям трещин, образовавшихся от огня.
Мубао получил свой черепок и дал знак Сендзину приблизиться. Когда он уселся на корточки рядом с сэнсэем, тот сказал: — Это твое будущее.
Сендзин посмотрел на законченный обломок черепашьего панциря и не увидел ничего, кроме целой сети трещин, перечертивших руническую надпись. — Что она мне предсказывает?
— Потоп, поток, ярость освобожденной энергии, — ответил Мубао протяжно. — А после потопа — ксин, — ксином тандзяны называют, сердце всего сущего, кокоро.
У Сендзина забилось сердце.
— Так, значит, это меня ждет?
Мубао кивнул: — Частично, — Он потер своим заскорузлым пальцем черепок. — А потом смерть. От ее поступи будет разноситься эхо, которое поведет к новым смертям. Смерть за смертью.
Палец Мубао остановился на одной из точек на черепке. Подняв глаза на Сендзина, он сказал:
— А теперь ты должен уходить. Наше время истекло.
Сендзину было не жаль покидать Дзудзи. За последнее время учение ему порядком надоело. Он впитал в себя все, чему Мубао и другие старейшины могли научить его. В глубине души, в своем личном кокоро, он бы хотел их самих кое-чему поучить. Всей правды у них не было, а у него, у Сендзина, она была. После того, как Мубао бросил на него руну и произнес свой приговор, Сендзин понял, что они все равно не поймут его, даже если он скажет им свою полную правду, которая заключается в том, что правды нет.
Нельзя сказать, что все, чему они учили его, было глупо или бесполезно. Совсем напротив. Обе версии Тао-Тао, которыми он теперь владел, показали Сендзину жизнь как она есть.
Нет в ней правды; нет в ней ничего святого. А значит, нет и Закона.
Так двадцатилетний Сендзин вернулся в Японию дорокудзаем. И, чтобы претворить в жизнь свою философию, а одновременно удовлетворить свое чувство юмора, поступил на работу в полицию города Токио.
Он не вернулся в Асамские горы, где его терпеливо, как ждут смерть, ждали Аха-сан и Речник. Он не вернулся в Асамские горы, где, как он думал, ждала Шизей. Шизей его там не ждала: она была в Токио, где они и встретились в один прекрасный вечер в Гиндзе, где гигантские неоновые буквы рекламы, как иконы новой религии, возвещали начало новой эры — эры «Сони», «Тошиба», «Мацусита».
Они сошлись посреди мигающих, вспыхивающих зеленым и красным джунглей, и кольца их аур переплелись вместе, как тогда, в детстве.
Радость встречи была велика, хотя никто со стороны этою не подумал бы. Они стояли друг против друга без всякого выражения на лице: их общение было полностью интернированным, если так можно выразиться. И они все простили друг другу.
Или так только казалось Шизей.
Сендзин переехал на новую квартиру в самой престижной части города, огромную, полную дорогой импортной мебели с роскошной белоснежной обивкой. Возвращаясь с работы в первый день после их воссоединения, Сендзин заметил три огромных плаката с портретом Шизей. Он видел ее, и на телеэкране, поющей перед гигантской толпой орущих подростков.
— Я — таленто, — объяснила Шизей, — и на сегодняшний день самая популярная таленто в Японии.
Поскольку Сендзина не было в Японии более трех лет, он не знал этого термина.
— Я своего рода звезда телеэкрана, — объяснила Шизей. — Немного пою, немного танцую, немного конферирую, немного рекламирую для различных крупных корпораций. Выступаю с концертами, собираюсь снять свою собственную телевизионную мыльную оперу. На все руки от скуки. Живой выставочный экспонат, который показывают публике для лицезрения и обожания.
— И ты это любишь? — спросил Сендзин, уставившись, как зачарованный, в телеящик. На экране была Шизей, вся в голубых и золотых тонах. Она шла по сцене, словно ласкаемая нацеленными на нее телекамерами. Директор студии наверняка в нее влюблен, подумал он.
— Это они меня любят, — ответила Шизей. — Публика, коллеги, телевизионщики, пресса, начальство. ОСОБЕННО начальство. Ну, и я их люблю. — Потом ее лицо немного погрустнело. — Хотя это все и, замечательно, но я знаю, что долго это не продлится. Таленто положено быть молодыми, свежими, целомудренными. Мой самый злостный враг — это время.
Каждый хотел знать все, что произошло с другим за эти, три с лишним года, когда они были разлучены. Самое главное — то, что касается структуры их энергетической массы, — они почувствовали сразу же при встрече. Остальное нуждалось в словесном выражении которое шло поначалу не очень гладко: оба чувствовали какую-то застенчивость, как молодожены, стоящие перед супружеским ложем.
