человеком, пока не поймет, кто он такой и что ему надо. Сейчас он приготовился ко всему на свете. Если на крыльце ничего не услышали, то тем лучше. Но инстинкты его были достаточно развиты, чтобы полагаться на лучшее. Если этот человек намеревается что-нибудь сотворить с Жюстиной Линнер, то он, конечно, среагирует на подозрительный хруст ветки и пойдет проверить, в чем дело.
Прекрасно, подумал Хан, пусть идет. Он навострил уши, вслушиваясь в тишину ночи, и крепче сжал рукоятку ножа. Он был готов ко всему. Но тут что-то стальным обручем сдавило его шею, и он почувствовал, что задыхается.
Сендзин перестал дышать обычным способом. Его дыхание стало даже тише, чем шум крови, бегущей по венам. Поэтому он слышал гораздо больше, чем может услышать человек, и даже больше, чем большинство животных.
Он скоро заметил человека, спрятавшегося в кустарнике. Для него это было нетрудно сделать, хотя по тому, как ловко тот был замаскирован, Сендзин сразу догадался, что имеет дело с профессионалом слежки. Нормальный человек — и даже группа людей — не смогли бы его обнаружить.
Но Сендзин не был нормальным человеком, и он обнаружил его по запаху, едва различимому на фоне запахов камелии, жасмина и кедровой хвои. Потом он уловил дыхание шпиона, отделив этот звук от вздохов ветра и шорохов ночи. Время от времени угукала сова. Сендзин стоял абсолютно тихо, когда над его головой, среди ветвей японского кедра, что-то завозилось. Взглянув вверх, он увидел отливающие в лунном свете совиные перья, разглядел даже зажатую в когтях совы мышь-полевку. Сова собиралась приступить к своей вечерней трапезе.
Сендзин почувствовал симпатию к сове, как до того чувствовал симпатию к этому огромному кедру, росшему перед домом. И сова, и кедр — стражи и символы уходящего мира, в котором особо почитался воин-одиночка. Последний бастион борьбы с всеобщим загниванием.
Запах крови и притаившегося человека напомнили Сендзину, зачем он сюда пришел. Он медленно двинулся вперед.
Бесшумно подкравшись сзади к притаившемуся в кустах человеку, Сендзин обхватил его рукой за шею.
— Кто тебя послал? — прошипел он в ухо шпиона. — Что ты здесь делаешь? На кого работаешь?
Человек не ответил, и Сендзин повторил вопросы, нанеся свободной рукой серию ударов в болевые точки.
У Сендзина было мало времени — и это шпион сразу понял — и поэтому, не получив ответа на свои вопросы, он решил сразу же перейти к следующей процедуре.
Глаза его сузились в щелочки. Только белки чуть поблескивали. Сквозь шорохи ночи он расслышал удары собственного сердца. Напряженные пальцы свободной руки вонзились в глаза человека. Тело шпиона согнулось, будто через него пропустили мощный заряд тока, ноги взбрыкнули, как у норовистого мустанга. Потом все мышцы разом обмякли, а к запахам ночи приметалась невыносимая вонь. Сендзин быстро отступил на шаг, позволив трупу упасть в кусты. Быстро пошарив в его карманах, он извлек из них все, что могло послужить ключом для опознания человека. Сендзину все-таки хотелось получить ответы на вопросы, кто он был, что здесь делал, и кто его послал.
Затем Сендзин вернулся туда, где лежала связанная Жюстина.
Ее глаза открылись, зрачки были расширены и трепетали.
— Где ты был? — спросила она. Сендзин не ответил. Он обертывал шелковый шнур вокруг ее шеи. Двурогая луна, огромная, потому что уже спустилась к линии горизонта, казалось, злорадно поглядывала на то, что должно было сейчас произойти.
— Половой акт, — говорил Сендзин, — часто бывает грубым, бесчеловечным. Он легко может стать орудием возмездия. В таких случаях его называют изнасилованием, а не актом любви. Но любовь и половая жизнь до такой степени далеки друг от друга, что говорят на разных языках.
— Иногда, — Жюстина с трудом приоткрыла губы, — только иногда.
Сендзин заглянул ей прямо в глаза. — Но половой акт только тогда интересен, когда используется как орудие возмездия, — сказал он, отдаваясь во власть стихиям. Он жил в этот момент своими ощущениями, вытеснившими из сознания даже мысль о пропавших изумрудах.
На его руках была кровь, и он с жадностью впивал ее запах. Акт убийства, близость смерти заставляли его жить полной жизнью, ощущать себя на краю царства вечной тайны, где цели становятся средствами, с помощью которых можно управлять судьбами других людей и, управляя, вести линию своей судьбы.
Он начал затягивать шнурок на шее Жюстины.
— Ты все больше и больше становишься человеком, которого мне следует избегать любой ценой, — сказал Икуза, и Барахольщик включил записывающее устройство. Киллан засмеялась. Они находились в кабинете Икузы в здании «Ниппон Кейо» в Синдзюку.
Икуза развернулся в кресле, чтобы лучше видеть ее.
— Все чаще и чаще меня посещает мысль убить тебя, пока ты меня окончательно не погубила.
— Возможно, когда-нибудь ты попытаешься это сделать, — парировала Киллан Ороши, нисколько не испугавшись. — Было бы занятно поиграть с тобой в эту игру.
Икуза бросил на нее свирепый взгляд.
— Смерть не игрушка, Киллан. Пора бы тебе это понять.
— О, я прекрасно понимаю, — возразила она. — Только мне плевать.
— Когда-нибудь, — сказал Икуза, — ты действительно увидишь, что это не одно и то же.
Киллан бросила пиджак на стол Икузы, села на стул, повернувшись к большому окну. — Токио для меня как сестра, которую мне всегда хотелось иметь, но которой у меня никогда не было. Я ни дня не смогла бы прожить, не слыша стука его сердца. Нет мне жизни без магазинов в Акихабаре, где продают электронику со всего света, без панков, толкающих свое барахло в Уэно, без бессмысленных, но ярких неоновых огней рекламы. Япония — край примитивной и прекрасной, как секс, жизни, протекающей за омерзительно упорядоченным фасадом. В этот край приглашает лозунг: «Добро пожаловать в постатомный век!»
Кузунда Икуза смотрел на нее с важностью политикана, наблюдающего за предвыборной кампанией своего соперника.
— Жаль, что ты родилась женщиной, — подытожил он. — У тебя не только мужской ум, но и мужское честолюбие.
— Честолюбие — или его нехватка — привело моего папашу к банкротству, — сказала Киллан. — Мне приходится компенсировать эту нехватку. Он бы никогда не попал в такую зависимость от тебя, будь у него хоть унция убежденности. Он позволял другим людям уговорить его заключать сделки, которые подтачивали ресурсы «Накано». И теперь от банкротства и сеппуку его хранит только «Нами».
— Он может считать, что ему чертовски повезло, что «Чиода Сентрал Банк», контролируемый нами, ссудил ему достаточный капитал, чтобы продержаться хоть немного.
— Благодаря ТВОЕЙ политике, проводимой в ТВОИХ офисах. — Икуза пожал плечами. — Но вы сами порой прибегали к кабальным сделкам. — Это не вина отца! — воскликнула она. — Другие подталкивали его к этому. — Иногда ты кажешься вполне взрослой, — сказал Икуза, — а то вдруг начинаешь говорить наивные вещи, как, например, сейчас. Можно подумать, что у вас с отцом нежнейшие отношения. Да и нечего его защищать: он президент «Накано», и ему отвечать за все действия его компании.
— Ты разорил «Накано». Разбил ее вдребезги. — А ты что, думала, мы можем позволить себе швырять деньги на фирму, которая идет к банкротству, да еще так, чтобы у нее перышки не помялись? Нам надо защищать свои инвестиции. Поэтому пришлось пойти на смену руководства.
— Поставив у руля преданных вам людей. — Думай, как хочешь. Но ты от этого только выиграешь. Я обещал тебе хороший пост в «Накано», если ты будешь сотрудничать с нами.
— Мне нужно не это. — Киллан встала, крошечная по сравнению с габаритами Икузы. Тем не менее человек-гора поглядывал на нее с уважением. — Я хочу, чтобы ты внедрил меня в банк «Чиода».
Кузунда Икуза расхохотался так, что стол задрожал, как от землетрясения.
Киллан и бровью не повела.
— Ты совершаешь ошибку, потешаясь надо мной, — холодно проговорила она.
— Я вовсе не над тобой смеюсь, Киллан, — оправдывался Икуза, вытирая слезы толстым, как сарделька, пальцем, — а над твоими чудовищными амбициями. Иногда мне кажется, я нащупал их предел, но ты всегда удивляешь меня, ставя все новые и новые.
