— И кивер с султаном. Пушистым и длинным. Вот таким… — Ингеборге показала где-то сантиметров сорок.
— Зачем таким длинным? — удивился.
— А чтобы не понравившихся кавалеров отшивать. Типа сравни по длине — и отваливай. На меньшее мы не размениваемся, — и смеется заливисто, практически хохочет.
Отсмеявшись, сказала заботливо:
— Ты примерь свой комплект, вдруг еще ушивать придется. Я же все на глазок делала.
— Где? — Я обернулся вокруг.
— Бери — надевай. Да нет, не там — это мой. Твой — вот, на кресле лежит. Нам я уже ушила по комплекту, а девчата сами себя обслужат. Не маленькие.
На кресле были аккуратно сложены куртка, тактические шаровары и майка. Все в разноцветную крапочку серо-зеленых тонов.
— Ты заслужила еще один поцелуй, — сказал я, рассматривая униформу.
— Заслужила — плати, — с готовностью подхватила Ингеборге.
Когда мы наконец закончили целоваться и выползли поужинать в «Марио», то там гремела музыка, и народ вовсю отплясывал между столиков, совсем как в советском кабаке времен моего детства. Под живой оркестр. Причем не электронный, а джазовый. Впрочем, профессиональным я бы этот музыкальный коллектив не назвал. Саксофонист вообще играл на уровне Билла Клинтона.
Впрочем, тут я понял, зачем Ингеборге еще в номере капризно заставила меня цивильно одеться в мой московский прикид от «Бриони», который утром просила взять с собой. Тут все были одеты, как положено правилами в хорошем нью-йоркском ресторане. Разве что галстук не обязывали надевать на «фейсе».[298] И как только она об этом догадалась?
Даже орденские служащие, как оказалось, были в смокингах и вечерних платьях. Вели, так сказать, светскую жизнь.
Сама Ингеборге тоже облачилась в маленькое черное платье от «Версаче», чем поразила меня до глубины души. Она и так была красотка, а тут уж…
Прямо слов нет.
И глаз не оторвать.
Моя откровенная реакция на этот наряд сделала ее счастливой еще в номере. А меня — в ресторане, когда все глазели только на нее, а она танцевала только со мной.
Как тут было не заказать шампанского?
После праздника, расчесывая волосы на ночь, Ингеборге неожиданно спросила:
— Жора, а у тебя дети есть?
— По-моему, нет, — буркнул я из-под подушки.
Не люблю такие вопросы.
— А не по-твоему? — продолжала приставать литовка.
— Наверное, есть где-нибудь, — отмахнулся, — но мне об этом не сообщали.
— Ты не хочешь иметь детей? Это принцип? — вопросительные нотки девушки стали требовательными.
Я обернулся и честно ответил:
— Просто пока не с кем было хотеть.
— А у меня дочка родилась мертвой, — неожиданно призналась Ингеборге. Она замолчала. В номере зависла тревожная тишина, но вскоре она сама ее развеяла словами с горьким вкусом: — И тут же закончилась любовь у моего банкира. Давно это было. В Литве еще. Четыре года назад. В другой жизни.
Она снова ненадолго замолкла.
— Действительно, в совсем другой жизни.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
После вчерашнего загула завтрак в бигмачной с непритязательным названием «Dinner» соседнего мотеля «Голубой лед» поразил меня внезапной непритязательностью самой Ингеборге, выбравшей себе жареную картошку с кетчупом и филе-о-фиш.
Вот и пойми этих женщин.
«Диннер» был аналогом «Макдональдса», только не московских его ресторанов, а типичных американских забегаловок с красными виниловыми сиденьями и белыми пластиковыми столами, сгруппированными в этакие купе на шесть человек. И длинной стойкой с поварами, работающими при вас же.
На этот раз Фред был с нами и, не сказав нам ничего, кроме «доброе утро», увлеченно намазывал джем на тосты.
Мы с Ингеборге были одеты уже в американскую «цифру»,[299] с черными беретами, фасонисто заправленными под левый погон.
На черные береты Инга утром прикрепила оригинальные серебряные кокарды в виде геральдического французского щита, наложенного на перекрещенные якоря с тросами. На верхней перекладине щита лежал горящий факел. Огонь факела был сделан золотым. На моем щитке косыми полосами шел российский триколор, на ее — литовский.
— Я для всех такие сделала, — призналась Ингеборге в очередной растрате, когда прицепляла на мой берет кокарду, — очень символично получилось.
— А щитки у всех разные? — Мне был интересен выверт ее мысли.
— Нет, только у меня, Синевич и Лупу. У остальных — российские цвета.
Вот так вот. Фиксация развала СССР на символическом уровне в пределах одного гарема.
— А факел сверху что означает?
— Название нашего отряда, глупый, — широко улыбнулась девушка.
— Весьма символично, — согласился я, усмехаясь. — Когда ты только это успела?
— Вчера заказала, — поведала Ингеборге об этом, как о чем-то обыденном, — местный ювелир их всю ночь клепал. Он так был доволен этим заказом — ты не поверишь. Мне показалось, что он тут больше ломбард держит, чем мастерскую. А мастер он хороший.
К девяти часам, устроившись в колонну конвоя до Порто-Франко и распаковав на КПП свое оружие, мы наконец-то тронулись, сопровождаемые двумя патрульными «хамви» с крупнокалиберными пулеметами. Всего в колонне было не больше двух десятков машин.
В этот раз Ингеборге держала под рукой, постоянно поглаживая, свой «ругер». На сиденье, в пределах досягаемости другой руки, рядом с тючком униформы, лежал подсумок с пятью магазинами, туго набитыми патронами. Мы с Фредом было вооружены по-старому. Я даже наган на лламовский кольт не стал менять.
