какой-то второстепенной, но все же дороге. До меня доходит, что если все срастется, то сегодня я увижу родителей. Обжигает холодом – могу и не увидеть, хотя бы, например, вылета не будет. А если и будет, то как там сесть? Там же все в снегу. Тут-то почистить взлетную полосу не проблема, а там все как есть. Не сядет самолетик. Кидать мешки с оружием и мукой на лету? Представляю, что там на мерзлой земле образуется… Черт, не подумал раньше, а теперь и времени нету. Может еще и хуже быть, но об этом и думать неохота вообще. Запретил я себе об этом думать.
Все, не думаю. Вообще.
Вместо этого напускаюсь на оплошавшего Тимура, который неудачно держит данную ему двустволку:
– Ты ствол должен держать так, чтобы никого не зацепить, если стрельнешь. Первейшее правило!
– Так он у меня не заряжен, – огрызается салобон.
Мне приходится рассказать ему, как в далеком прошлом, когда я еще копал немецкие блиндажи, моего друга чуть не убил наш общий знакомый. Конат чуть не застрелил Борова, когда нам взбрендило в голову собрать идеального сохрана К-98. Для этого тщательно отбирались наиболее сохранившиеся детали от разных карабинов. Тут таилась засада – вроде бы одинаковые «маузеры» оказались разными, в долях миллиметров, но разными. Подгонка шла с трудностями. Вот в ходе этой подгонки ствольной коробки к стволу и корячились мои приятели. Патрон – единственный на тот момент трассер – упорно не лез. Наконец удалось подогнать одно к другому, и стали возиться с магазином. Разумеется, этот патрон то вставлялся, то вынимался. Комнатка у Коната была маленькая, и потому Боров сидел на кровати, а Конат напротив на табуретке. Как раз на тот момент железный остов карабина был в руках у Коната. Увидев, что ствол смотрит ему прямо в пузо, Боров решительно отвел его рукой в сторону.
– Ты что, меня кретином считаешь? – вспылил Конат. – В стволе нет патрона!
– А все равно не надо! – Боров, когда хотел, мог тоже упереться.
– Ах, так! Смотри!
Дальше все произошло стремительно – Конат нажал на спуск, оглушительно ударило по ушам, простыню перечеркнула черная, по словам Борова, молния, а из стены ударил фонтан зеленого огня.
Боров на автомате тут же заткнул этот фонтан подушкой. Завоняло палеными перьями.
В запертую дверь стала ломиться мама Коната с вопросом:
– Мальчики, вы живы?
– Да, мам, это детонатор хлопнул! – ответил Конат.
– Что-то больно сильно! – заметила опытная мама.
– Показалось! – возразил Конат, несколько сбледнувший с лица, но не потерявший хладнокровия.
Боров отнял тлеющую подушку от стены. Из бетона торчал задний кончик трассирующей пули и кинематографично дымился. Подушку залили водой из графина и задумались.
Самое кислое было на кровати. Мы, конечно, все знали, что пуля из винтовки крутится вокруг своей оси. Но как-то по кроватям не стреляли, и то, что приятели увидели, сильно их удивило. Пуля прошла вскользь, зацепив простыню и матрас. При этом она словно постаралась намотать на себя тряпки, но это у нее не вышло. В итоге простыня была изодрана затейливым образом – словно как тигровая шкура получилась: неровная прямая дыра как хребтина и отходящие от нее вбок разрывы как полосы. Залатать такое было невозможно. Пришлось судорожно искать замены простыне и подушке. Матрас потом зашили… Так что экстерриториальность комнаты Коната еще некоторое время сохранялась, и мама туда без спросу не заходила – мальчик взрослый уже, как же…
Правда, это тоже кончилось таким же заковыристым образом, как все, что вытворял Конат. Он нашел совершенно сохранившийся ППС-42. В магазине еще было три патрончика. Надо заметить, что в отличие от винтовочных патронов, где пули в гильзе обжимались плотно по всей окружности, тэтэшки были как эрзац – пуля в гильзе держалась за счет трех точечных вдавлений. Вода в такие патроны попадала на раз, и все тэтэшки, которые я видел, были сырые, даже мелкий игольчатый порох в них обычно был не только мокрым, но и зеленым от окислов…
Разумеется, в сухих цинках патроны были нормальные, но поди найди непочатые цинки…
Конат тоже это знал, и тут его после разборки и чистки судаева черт дернул.
Он потом сам не мог объяснить, с какого это ему понадобилось лезть на рожон, но он решил опробовать машинку, не выходя из квартиры. Захотел – сделал.
Целью был избран бабкин окованный жестью сундук со «смертным». Сундук был из толстых досок, и Конат почему-то решил, что пуля застрянет в стенке. Если сработает…
Сработали короткой очередью все три патрона. Все три пули прошибли стенку и ушли в бабкино приданое.
Бабку же на следующий день понесло перебрать тряпочки и переложить их лавандой – для запаха и от моли… Внучок оказался самой могучей молью за всю бабкину жизнь – пульки изрядно проскочили в тряпках, разорвав их так, что помянутая ранее простыня была образцом целости и сохранности.
Это послужило последней каплей терпению и матери, и бабушки. Замок с комнаты был торжественно свинчен, а Конат похвастался нам еще более причудливыми синяками, в которых на этот раз угадывались отпечатки кожуха ППС. Мать гонялась за сыном вокруг стола и лупила его ППС.
– Хорошо еще, что приклад не отомкнула… – заметил на это Боров.
Насчет приклада – это верно замечено. Приклад – сильная штука…
Салобон Тимур мотает башкой, но ствол приводит в нейтральное положение.
Ладно. Едем.
На берегу, где уже развернут временный пункт для переправы, прощаюсь с ребятами. Они укатывают на завод, а мне оформлять троих раненых – бюрократия уже корни пустила, поэтому без пропуска в Кронштадт не пустят, как в старые добрые времена. Хорошо еще разрешения на ношение оружия не ввели, а то Ремер отдал мне из полученного от нападавших наследства два «кедра» и полрюкзака патронов и магазинов, предварительно вынув все остальное из кармашков. Бронежилет мне опять всучили, да и каску взамен сгоревшей. Так что я скорее похож на легкобронированное военно-транспортное средство типа ишак.
Сгружаю все в кучу под присмотр Ильяса, потом трачу время на выбивание пропуска – публика тут спокойная, тыловая, про нас слыхали, но не слишком много. Пока жду, топчась от нетерпения, слушаю спокойную болтовню отдыхающей тут же бригады грузчиков под командой коренастого моряка со злым взглядом. Он раздраженно втолковывает подчиненным салобонам:
– К Питеру ни один микроб не мог подойти, не то что эсминец, потому что Кронштадт и форты перекрывали путь добротно. Однако на Балтике мы имеем сейчас кучу мифов. Например, КБФ простоял почти всю войну у стенки, подводные лодки попробовали прорваться, да утонули сразу. Шведские сухогрузы и рудовозы самоликвидировались. Маринеско ни в какой «Эмден» торпедами не попал. И вообще ни во что не попал. Ордена ему всю войну даром давали. Под конец войны только утопил пару пароходов, набитых детьми, – злобно выговаривает моряк.
– А что не так, товарищ старшина второй статьи? – спросил один из салобонов.
– Наш флот в целом за войну на всех театрах потопил свыше семисот боевых кораблей и военных судов противника водоизмещением от ста тонн и выше. Это цифра неполная, она уже после политических подчисток такая стала. Какого же типа были все эти корыта? У кого какие варианты? И на каких театрах?
– Так может, и не топили, а приписали? – осторожно осведомился один из салаг.
– Ага. Приписали. А поставки шведского сырья усохли просто так, случайно, – весомо ответил тот старшина. – Стыдно мне за тебя, жучить тебя и жучить еще, пока в разумение придешь.
Мне неловко слушать этот разговор, и я отхожу подальше.
– Но ведь на «Густлоффе» и впрямь детей утопили, – доносится до меня звонкий голос одного из матросов.
– Читал труд некоего Морозоффа о невинно убиенных на «Густлоффе». Написано трогательно, умильно расписаны страдания невинных девушек из штаба Кригсмарине и юных немецких мальчиков-подводников, подло утопленных злыми русскими во главе с молдаванским украинцем Маринеско. Когда читал, слезы по колено из книжки лились. Скрежеща зубьями в конце, данный Морозофф признался: да, ничего преступного, к сожалению, в поступке Маринеско нет, увы, но гордиться – гордиться тут нечем! И вообще надо каяться, ибо война – это ад… Лучше б Морозофф описал, как немцы раздолбали в августе тысяча девятьсот сорок первого
