последнего патрона и немцам не удалось найти ни знамени, ни сейфов, ни орденов, ни документов. Два десятка трупов, изодранных минометками, вот и вся их добыча. Мне так показалось, что это и не штаб был, а то, что половина из погибших были командирами. Ну мало ли что. Всякие сундуки небось по болотинам раньше покидали. По дрищам с сейфами не походишь.
Встреча с мамой еще более бурная, хотя и мама не слишком расположена к выражению своих чувств на людях. Наш дом кажется маленьким – появились свежие перегородки (сделанные по-деревенски – не до потолка, чтоб тепло шло равномерно), и видно, что у нас жильцов прибавилось. Дети какие-то вертятся, путаются под ногами.
От кормления отказываюсь сразу, потому ставят только самовар. К моему удивлению груз собираются тащить куда-то в другое место, приходится наехать – в конце концов, я привез и не фиг тут. Как-то так получается, что гора груза, каковой она смотрелась в самолете, в избе смотрится совсем маленькой. За мужиком, который вроде бы как главный (я-то полагал, что отец за вожжи возьмется, но, видно, есть кто похаризматичнее), уже пошли. Он и приходит, раньше, чем толком я самовар раскочегарил.
Неприятная у него морда. Мрачная, на манер топора, на плече «сайга». Вешает немецкое кепи на вешалку, присоединяется к нашей компании. Немецкое кепи… Разумеется, все туристы таскают, как же. Знакомимся – назвался Степаном. Ну Степан так Степан.
Спрашивает, какие цели прибытия. Отвечаю – забрать родителей и рассмотреть вариант угона в ближайшем будущем самолета из Кречевиц. А груз? А груз для тех, кто тут остается. Но прежде чем про груз толковать, надо бы трех стрелков к пилоту направить, чтоб «аннушку» осмотрели.
Степан хмурится. Потом спрашивает: а на фига нам польский самолет?
– Это Ан-28. В Польше производился по лицензии. Прост и надежен. И ремонтопригоден. Потому для укрепления взаимопомощи и взаимопонимания лучше бы вам в этом деле помочь.
Сидит, думает. Наконец принимает решение, встает, забирает с собой свое ружье, кепи. Неожиданно вежливо спрашивает у моих родителей, не против ли они будут, если Света послушает, что да как в мире. Не менее уважительно просит выдать ему одно из привезенных ружей. Сходимся на двенадцатом калибре. Подхватывает собранную тут же одностволку, коробку картечных патронов и уходит.
Мои эту Свету явно знают, потому как соглашаются сразу. Рассказываю о братце – Свете это вряд ли интересно будет, а мои очень рады.
Первый же взгляд на вошедшую женщину – светловолосую, худощавую, с очень правильными чертами лица – вызывает у меня сразу две нелепые мысли. Я прекрасно понимаю их нелепость, но что есть, то есть. Во-первых, я автоматически разглядываю ее ушки – почему-то ожидая, что они должны быть остроконечными; во-вторых, я совершенно уверен, что видел ее обнаженной, причем когда был совсем мальчишкой. Бред полный. Ушки у нее вполне кругленькие, и помладше она меня стопроцентно. Потому, если я и видел ее без одежды в мальчишеские годы, то уж всяко бы не запомнил, да и сейчас бы не узнал, потому как подросла бы она изрядно. Ощущение все равно остается, словно жилка от мяса, встрявшая между зубами, словно заноза в пальце. Ну с ушами все понятно – одета в зеленое: куртка с капюшоном, высокие сапожки, белобрысая, длинноногая. Такими все время изображают эльфиек. Второе ощущение так и остается невнятным…
Вместе с ней закатываются двое мальчишек-младшешкольников – погодки, видно.
Но ведут себя смирно, даже странно. Еще и клубящихся по дому детей приструнили.
Потому удается сосчитать. Их, этих колесом ходивших, всего трое – две девчонки и совсем мелкий пацан.
Мне приходится изложить максимально сжато все – от состояния Питера до ситуации в Кронштадте, попутно вспоминая всякие вроде бы уже совсем банальные банальности, которые для местных жителей – откровение. Кабановой-то им по дороге не подвернулось. Стараюсь выложить все, что только на ум приходит и вписывается в графу «полезная информация», неожиданно такого получается довольно много. Очень не хочется что-нибудь упустить, досадно будет, если из-за этого кто-нибудь тут погибнет. Да и давно уже убедился: информация – важнейшая штука, зачастую сильнее оружия.
Меня удивляет, что и родители внимательнейшим образом слушают мои россказни.
– Вы б собирались пока, – говорю я маме.
Они переглядываются.
– Успеем еще, рассказывай дальше, – отвечает отец.
И я рассказываю. Мой монолог прерывается только один раз: когда начинаем пить чай, я вытягиваю пакет с печеньем и горделиво ставлю его на стол. Не сговариваясь, родители и Света начинают откровенно смеяться.
– Тут неподалеку на трассе фура как раз с такими печенюшками в овраг завалилась. Ребята их таскают постоянно – как раз с этим сортом коробки, – улыбаясь, объясняет мама.
Вот ведь как оно получается.
И я продолжаю дальше.
Совершенно неожиданно к нам вваливаются без стука несколько человек – из них узнаю только водителя залихватского джипа. Рацию нашу приволокли: Коля на связи, проблемы у них, требуется мой совет.
Испугаться не успеваю – проблемы получаются не очень страшными. Нашли все же прилетевших на «аннушке» людей – три мужика, двое бывшие охранники какой-то бывшей шишки, третий летчик-поляк. Самолет исправен, топлива ноль, но собственно проблема в поляке: четвертый день болит живот, и состояние даже для не медиков понятно – паршивое. Еще один охранник в полном упадке, но здоров, а вот с поляком все совсем плохо. Что с ним делать?
Самое глупое – давать консультации по телефону. По рации, не видя больного, наверное, еще глупее. Спрашиваю Колю, что значит, по его мнению, «паршивое состояние». Ответ путаный, но, в общем, понятно, что коллега нашего летчика просто помирает. Температура повышена? Да, вроде горячий. Тошнит, рвота была? Точно так. Надавите ему на живот, только аккуратно. Ругается и пытается драться. А как живот болел? Все четыре дня одинаково? Тут закавыка – это пожилые поляки по-русски говорить умели все, молодые сейчас этому уже не учатся, а по-английски не вполне понятно получается. Все такие знатоки английского, что уши вянут. Но вроде выходит так, что три дня болело все сильнее и сильнее внизу живота, потом вчера стало совсем больно, но боль быстро утихла. Все нормально. А потом стало совсем плохо.
Ничего, кроме диагноза перитонита, в голову не приходит. Значит, тащить поляка на стол к хирургам. Спрашиваю Колю: потянет его «Дельфин» пять человек?
Отвечает, что да, потянет. Что ж, кроме родителей придется еще и поляка везти.
В общем, летят обратно с больным летчиком.
Джипер едет опять на поле.
И тут мои родители преподносят мне сюрприз. Помявшись и попереглядывавшись с отцом, мама говорит, что сейчас они не полетят. Я поперхнулся чаем от такой новости.
Как? Почему? Мне же не так просто было этого добиться. Случай практически помог. И не факт, что я смогу это сделать еще раз в ближайшее время. Они о чем думают-то? Тут регулярных рейсов не будет, надо эвакуироваться, пока есть такая возможность.
– Ты не сердись. Сам посуди: ты сейчас носишься как угорелый с какими-то лиходеями, младший вообще в концлагере завалы разгребает. А нам куда? В безопасную Петропавловку в тюрьме жить? Или в Кронштадте вселяться в чужую квартиру, где люди только что умерли? И что дальше? Здесь работы полно, лето скоро. Дом наш, собственный. Мы ж специально сюда поехали, чтобы вам не мешать. Вам ведь достаточно знать, что мы живы, здоровы. Верно ведь? Так мы и тут живы и здоровы. И видишь, пока все относительно спокойно. Степан с ребятами партизанят потихоньку, защита у нас достаточная. Ты вон еще ружей привез, теперь совсем безопасно будет. Летчику твоему подарок подарим, чтоб сюда с радостью прилетал. Да и неудобно, детей бы по уму сначала вывезти.
– Лучше пока детей никуда не отпускать одних, – несколько напряженно говорит Света.
Вот тебе, бабушка, и юркни в дверь. Сижу немного очумевший.
– И что за подарок вы тут летчику дарить будете?
– Сейчас принесу, – отзывается Света и, гибко поднявшись, исчезает в сенях.
