перемена погоды – в груди словно комок стоит. Внучка говорила, «циркадные биоритмы». Хрен его знает, что это, а по-простому – старость это. Трофимыч и так это знал. Внучка говорила, что давай, мол, в больничку, полечимся, покапаемся, но Трофимыч всегда только отговаривался: «Не люблю больницу, сроду там не лежал и не хочу поэтому». Больницу он и вправду не сильно-то любил. Но вовсе не потому туда не хотел идти, просто понимал он своим семидесятилетним умом, что не хрен таблетки на него тратить – и платой, и так, на него. Старость не вылечишь, и относиться к этому надо по-простому. А что касается утверждения, что за здоровьем следить надо, так те, кто в больнице сильно любил валяться, по большей части там и остались, особенно в городах, когда беда пришла… Темень на дворе стояла – глаз коли, хоть и не такая, как в ноябре. Он зажег свечку, растопил буржуйку и поставил на нее чайник с еще теплой водой. Подогрев его еще немного, налил в кружку воды и набросал туда трав, каких ему еще та бабка в деревне посоветовала. Боярышник навроде там и еще какая-то ерундистика. Горчило здорово, но сердце как-то успокоилось. Может, от трав. А может, просто от тепла. Сгорбившись за столом, в наброшенной на плечи телогрейке, Трофимыч неторопливо отхлебывал настой из старой алюминиевой кружки. Кружка у него действительно очень старая, еще отцовская. Когда беда пришла, можно было каких угодно сервизов раздобыть, только на хрен они ему? Один миллионер английский, говорили как-то по телевизору, учил: «… Надо пользоваться вещью до тех пор, пока она служит». Миллионами ворочал, а на русской «ниве» ездил, говорил, что лучше и проще машины ему и не надо. Вот с таким миллионером Трофимыч бы «за жизнь» поговорил. А не с олигархами этими, что золотые унитазы ставили. Из-за них, поди, и Хрень эта пришла. Надо было бы поесть, но как-то не хотелось, и Трофимыч пожевал только краюху хлеба, запивая ее все тем же настоем.
Скрипнула дверь, и он обрадованно оглянулся: Варька пришла! Пока сидел да думал, глянь ты, уже и рассвело, значит, и смена в больнице закончилась. Внучку Трофимыч любил до беспамятства. Может, потому, что из всей его семьи она одна и осталась – никто из Москвы тогда не выскочил. Грех так говорить, а хорошо, что Марья его померла тогда, аккурат за неделю, как все и случилось. Похоронили они ее как человека, сын с невесткой в Москву укатили, а внучка с ним осталась – помочь по хозяйству. Так вот и помогает с тех пор…
– Есть хочешь? Картошка еще есть в чугунке, – спросил он Варьку.
– Ага, давай, дед, – радостно согласилась та. Ясное дело, молодая, организм требует. Не то что у него…
– Ну что там у вас на работе? – спросил он внучку, пока та уминала наложенную в миску картоху с грибами.
– Ай, все как всегда, – ответила та с набитым ртом. – В реанимации чего-то было, а у нас тихо. Я и не ходила к ним смотреть. Да, – вспомнила она, – соседа нашего, дядю Васю, жена домой забрала. Врач сказал, скоро уже…
– Жалко, – вздохнул Трофимыч. – Василий нормальный мужик был, немного пил, правда, но тихий всегда.
Жена Василия, Наталья, пришла вскоре после того, как внучка поела и завалилась спать. Трофимыч помнил, что и сам после смены, как молодой был, спать хотел, а поспишь, бывало, немного совсем – и как огурец. А сейчас и ночью не спишь, и днем спать не хочется, и усталости вроде нет, а и сил тоже…
Наталья постучала в окно, и он сам вышел в сени, аккуратно притворив за собой двери, чтобы не проснулась спящая внучка.
– Здравствуй, Трофимыч, Варя сказала тебе – мы Васю из больницы забрали?
– Сказала, – кивнул Трофимыч.
– Ну так поможешь, что ли? Ты и так сосед, а и делаешь лучше всех. Не хочу я к этим. – Она неопределенно кивнула в сторону поселка.
– Так, конечно, Наталья, о чем речь. Что хоть в больнице сказали?
– Ну говорят, четвертая стадия у него. Метастазы. Он уже и не встает, есть не ест почти ничего. Вчера только пол-яйца съел – сильно, сказал, яйцо хочет, захотелось вдруг. Я на базар сходила, так купила одно, ты ж сам знаешь, почем они там.
Трофимыч вновь кивнул – яйца действительно после Хрени и того, что она с курями сделала, стоили почище, чем ананасы в советское время.
– Мерка же у тебя есть, он говорил? – с надеждой спросила Наталья.
– Есть, конечно. Он, как диагноз ему поставили, так сразу и сюда зашел. Я тогда его уговорил подождать, может, говорил, обойдется еще. Да и сохнет человек от рака сильно. Ну а через полгода, когда ясно стало, что не протянет он долго, я сам к нему сходил. Мы тогда и сделали все.
– Ну так ты не тяни тогда.
– К обеду приду. До обеда протянет, думаю?
– Должен, – с некоторым сомнением, правда, сказала Наталья. – Ну так я пойду?
– Давай…
Наталья ушла, а Трофимыч, немного посидев, пошел в сарай, где стояли доски и все необходимые приспособы. Вот чего он набрал тогда, по Хрени, так это инструментов разных, по плотницкому делу и по столярному. Старался брать чего попроще, чего без электричества. И безо всяких там наворотов. У него и так запас хороший был, а теперь и подавно. Передать только некому… Варька разве плотничать будет? Да и не надо ей, она в больнице. Доктор ее там учит, говорит, что будет из нее врач. И Трофимыч думает, что будет, – зря она, что ли, два курса института закончила? А они все в роду были быстрые «на подхват»: если чего увидят, так и сами сделают, и не хуже прочих. Вот и сам Трофимыч – дед его не то что специально учил своему ремеслу, а так, как-то само собой получилось, и Трофимыч, малой совсем тогда, запомнил, что дед говорил и показывал. Потом всю жизнь не пригодилось это знание Трофимычу – то шоферил он, то еще где. Ну плотничество-то, само собой, вещь хорошая, а вот дедово умение ему только после Хрени и стало нужно. И сразу, откуда все взялось, будто вчера дед его учил только. И недолго ведь учил – помер быстро. Пил крепко, вот и цирроз заработал, а и смертью своей Трофимыча научил: увидел он, как из деда кровь горлом хлещет, – так пил в жизни три раза всего – как Гагарин в космос полетел, на свадьбе своей да на похоронах Машиных.
Про Василия он давно уже знал, как и прикидывал, что Наталья к нему придет. А и то: раздолбаи эти – гонору много, а норовят побыстрее и полегче сварганить. Так что все у него и так было почти готово. Самую малость только и осталось доделать…
Гроб ему помог довезти на «уазике» Димка с соседней улицы. То есть для Трофимыча он Димка, сам-то он себя «Котел» зовет. И другие зовут, и на кликуху свою Димка отзывается, а и вся молодежь, да и постарше многие, как с ума посходили: все друг друга поголовно кличками взялись обзывать. Суще, прав был Жеглов из того фильма: «…Ни имен, ни фамилий – одни кликухи позорные…» – только вот он Сергей Трофимыч – и помрет Сергеем Трофимычем. И фамилия у него есть – отцовская и дедовская. А если его каким-нибудь Трохой или Шматком, прости господи, назовут, так Трофимыч и не обернется на такое обращение. Правда, кликухи – это все же больше у тех, кто с оружием ходит: им так проще в бою, говорят. Ну и ладно. А он – Трофимыч.
Доски высохли настолько хорошо, что Трофимыч и Димка легко внесли гроб в дом Василия, без напряга. А думать надо: гроб один сколько весит? а с покойником? А то наделают из елки сырой. А людям корячься потом.
Установили они его возле кровати, на табуретки, и Димка, попрощавшись с Трофимычем, ну и заодно уж и с Василием, вышел. На поминки обещал зайти. Будет, наверное: Василий сам позвал. А ему отказать – грех.
– Ты вот что, Трофимыч, – слабо сказал Василий вскоре после того, как Димка ушел, – позови Наталью, да и переложите меня, чтобы потом не морочиться. Мне уж все равно где лежать.
– Хорошо, – серьезно кивнул Трофимыч. Василий все же правильный мужик. Не то что некоторые: «…А как меня обмоют… А не хочу живым в гроб ложиться…» – а потом лови его по квартире. Это сейчас Василий – кожа да кости и руку чуть поднимает. А
