когда все это кончится и они пойдут домой. Дедушку звали Орельен — так же, как одного мальчика, с которым он учился в начальной школе; он очень нравился матери и бабуле, потому что они считали, да и не только они, вся школа об этом болтала, что он как две капли воды похож на принца Уэльского. Он высчитал, что дедушка с мальчиковым именем умер в пятьдесят девять лет, совсем молодым, как утверждала бабуля; еще она говорила, что он очень тяжело болел и страшно мучился, особенно в последние недели, — голос у нее при этом садился, словно провалился куда-то в горло, и она замолкала. Где бы разузнать, можно ли перевозить мертвых, похороненных довольно-таки давно, и сколько это может стоить?
Конечно, еще оставалась Николь — Красная Тетка. Он предпочитал не упоминать о ней при Поле, но знал, что уж она своего не упустит, не откажет себе в удовольствии пройтись на их счет; он ясно представил себе, как, отпуская очередное ехидное замечание, она дергает подбородком — точь-в-точь курица перед поилкой с водой: мало тебе, братец, двух нахлебников, давай еще третью посади себе на шею, пусть всем кагалом сюда прутся со своего севера. Бабушка никому не собиралась садиться на шею; проработав всю жизнь на фабрике, она получала пенсию и еще ухитрялась откладывать из нее, чтобы купить что-нибудь ему, Эрику. Но Красной Тетке ничего не объяснишь, это бесполезно, у нее злоба прямо в крови. Эрик все никак не мог заснуть, его душила обида на несправедливые слова, а перед глазами все время вставали лишенные выражения лица дядек, повернутые в бабушкину сторону, — это было в те три или четыре ее приезда, когда они обедали вместе; старики сосредоточенно жевали, а сами не отрываясь смотрели на бабушку, как будто перед ними сидела не обыкновенная пожилая женщина, а какая-нибудь колдунья из детской сказки.
На свою вторую встречу в Невере Анетта с Полем привезли фотографии — как и договаривались еще в прошлый раз, в ноябре. Кто из них первым это предложил, они уже не помнили, но идея понравилась обоим. Фотографии должны помочь им понять друг друга, рассказать о той жизни, которую они прожили до дня знакомства. Ведь, затевая всю эту историю, они втягивали в нее и других людей, своих близких: она — сына и мать, он — сестру и дядьев. Поэтому было неплохо посмотреть на них еще до знакомства. Но позже Анетта пожалела, что согласилась. Она не знала, какие снимки выбрать. Попросить у матери свою детскую карточку, ту, на которой она стоит рядом с родителями, чтобы Поль увидел их молодыми? Чтобы оценил, какие они симпатичные?
Мать, конечно, не задаст ни одного вопроса, но наверняка что-нибудь заподозрит, а Анетта не хотела ничего ей рассказывать до второй встречи с Полем. Пусть пока побудет в неведении. Зачем ей лишние волнения? Зачем раньше времени заставлять ее переживать из-за возможной разлуки, зачем ее огорчать? Разумеется, мать не выскажет ни одного возражения; ради любви к Эрику она молча примет необходимость оторвать его от себя.
Дома Анетта тщательно просмотрела два альбома с фотографиями. Открыла первый — он начинался с ее школьной фотографии, в четырнадцать лет, они тогда всем классом ездили на экскурсию в Париж, — и пролистала его до конца. Она мало фотографировалась, и все ее снимки умещались в одном альбоме. Второй целиком посвящался Эрику. Почти весь декабрь поздно вечером она снова и снова перебирала фотографии, вынимала их из альбома, откладывала в сторону и снова возвращала на место. Даже вытащить альбом из ящика тумбочки, на которой стоял телевизор, и то было непросто. Заставить себя пересматривать снимки днем, в тусклом декабрьском свете, она не могла. Ждала вечера, когда Эрик заснет крепким сном, убавляла громкость телевизора и шла на кухню, под уютную круглую лампу, висевшую под потолком.
В отдельном большом конверте у нее хранились особые фотографии, которые никому не стыдно было показывать, — Эрик, когда был поменьше, любил их разглядывать. Она вытащила их из альбома после того, как Дидье во второй раз лег в наркологическую клинику на лечение, а вскоре получил свой первый срок и провел пять месяцев в тюрьме. Социальная работница, которая их навещала, говорила, что с четырехлетним мальчиком обязательно надо говорить об отце, показывать ему фотографии; тогда он не успеет его забыть и будет ждать его возвращения. Отцу тоже надо показывать фотографии ребенка, ведь в этом возрасте они так быстро меняются. И пусть Эрик нарисует для папы несколько картинок — папе будет приятно получить их и повесить на стенку в доме, где он лечится от своей болезни.
Сейчас, встряхивая конверт, Анетта явственно ощутила исходящий от него запах лжи — железисто- кислый привкус всех этих лет, и в горле встал ком. Надо их выбросить. Если… если они уедут. Да, если они и правда уедут, она их выбросит. Вместе с рисунками? Рисунками, которые они так никуда и не отправили и которые так и остались лежать в том же конверте, рисунки с высокими тонкими человечками, воздушными шариками, домиком и портретом мужчины в очках и с ярко-желтыми волосами. Может быть, Эрику когда- нибудь захочется на них посмотреть? Как же быть? На что решиться? Сидя в беловатом круге света, отбрасываемого лампой, Анетта сплетала и расплетала руки, в который уже раз перебирала фотографии и рисунки, потом наконец встала, убрала оба альбома в ящик, сунув конверт в самый низ, и долго лежала в постели без сна; стоило ей чуть задремать, как перед глазами вставали какие-то чужие, незнакомые лица.
2 января позвонил Поль, и они договорились о новой встрече в Невере. К этому времени она уже знала, что сделает. Возьмет несколько небольших фотографий Эрика, которые и так всегда носила с собой, — старшая группа детсада, начальная школа, — шесть убранных в пластик снимков в коричневом бумажнике, доставшемся ей от отца. По ним было видно, как рос Эрик — аккуратно причесанный, тепло одетый, с пухлыми детскими щечками, украшенными робкими ямочками. Эти карточки помогут ей рассказать об Эрике, потому что в ноябре они о нем почти не говорили, как будто не хотели думать о том, что ребенок, который и был настоящей, хотя и тщательно скрываемой ими от самих себя причиной встречи, вдруг станет препятствием для ее продолжения, проблемой и камнем преткновения.
В тот день 2 января она опять достала альбомы и отобрала: фото возле их дома, где она стояла с матерью и отцом рядом с машиной, на которой они собирались ехать к побережью на пикник; это было в 1985 году, в конце апреля или начале мая, в соседнем дворе вовсю цвела сирень, и они уезжали, прихватив с собой складные стулья, зеленый пляжный зонтик и пачку кроссвордов. На второй отобранной ею фотографии было море. Поль сказал, что видел море всего раз в жизни, во время школьной поездки. Может, они наведаются к морю вдвоем, когда он приедет в Байоль, он же должен будет приехать, хотя бы раз, чтобы помочь перевозить вещи. Если. Анетте на фото было семнадцать — в кадре они были с матерью, а снимал отец. Он все возился с аппаратом и повторял, чтобы они не обращали на него внимания, а мама смеялась и грозила ему карандашом: что это он там затевает у них за спиной; вскоре отец окликнул их, и они одновременно обернулись, застигнутые врасплох. Такими он их и запечатлел: одинаковые улыбки, одинаково зачесанные назад волосы, завязанные на шее тесемки купальников и белые коленки на пляжном песке, а сзади — огромное, безграничное море, играющее тысячей бликов, за прошедшие годы успевших выцвести и побледнеть. Поль долго вертел фотографии в своих больших руках, а потом сказал, что они с матерью очень похожи, а мальчик, кажется, пошел в деда — тот же лоб, те же глаза.
Поль привез свое фото с первого причастия: невозмутимый вид, белый препоясанный балахон, из-под которого выглядывали его уже тогда крупные руки и крепкие ноги в сверкающих лакированных ботинках; еще и сегодня, тридцать пять лет спустя, он помнил, сколько мучений они ему доставили, потому что нещадно жали. Анетта улыбнулась, он тоже. Теперь они разглядывали другое фото: тощий двадцатилетний парень горделиво облокотился о бок новенького трактора; чтобы уговорить дядек на его покупку, ему не одну неделю пришлось вести бурные переговоры на грани ссоры.
Голый по пояс, с темной кудрявой шевелюрой, почти закрывающей лицо, он казался единым целым со сверкающей красной машиной — свидетельством его первой победы, знаменовавшей начало долгого периода, на протяжении которого он постепенно брал власть в свои руки. Все это он объяснил тогда Анетте, другими словами, но суть она поняла, тем более что под конец он выложил на стол кафе третью, и последнюю, фотографию.
На ней была снята Николь в день получения водительских прав. С круглым лицом, перерезанным хищной улыбкой, она торжествующе потрясала клочком розовой бумаги; на нее смотрели дядьки в приплюснутых кепках и высоких сапогах; стоя по бокам от входа в коровник, почти сливаясь с серым зернистым, даже на вид шершавым камнем стены, словно только что шагнули в мир прямо из нее, они были похожи на двух несгибаемых часовых, готовых нести свою бдительную вахту до скончания веков.
