На новой земле

пристегнул ее ремнем, но она отвернулась к окну и снова закрыла глаза. Когда они подъезжали к дому, Санг уже перестала плакать и только сморкалась в платок, который ей дал Пол. Начал накрапывать дождик, покрывший боковые окна короткими диагональными линиями, похожими на царапины на шее Санг.

В день, когда Пол сдал экзамен, два профессора из экзаменационной комиссии пригласили его в бар отеля «Четыре сезона». В тот день они выпили немало, начав с мартини со льдом, поскольку день был неожиданно теплый. Поспешно проглотив несколько рюмок, Пол вспомнил, что ничего не ел с утра, да и ночью почти не спал, но было поздно: алкоголь уже задурманил голову. Экзамен Пол сдал блестяще: ответил на все без исключения вопросы, чувствуя себя в ударе. «Давайте считать, что того случая никогда и не было», — сказал ему научный руководитель, намекая на предыдущий провал. Когда профессора оставили его одного, еще раз пожав ему на прощание руку и похлопав по спине и плечам, он пошел в туалет и долго умывался холодной водой. Он намочил водой пухлое белое полотенце и прижал его к вискам, потом побрызгал на себя одеколоном из обтянутого кожей флакона, который стоял около зеркала. Немного освеженный, Пол вернулся в холл отеля, все вокруг — и стойка приема из благородного темно-коричневого дерева, и огромный букет цветов, и хорошо одетые гости, и медные тележки, доверху заложенные дорогим багажом, — плыло и качалось вокруг него. Пол долго стоял, не сходя с места, глядя на все и ни на что в отдельности, как в чудесный цветной калейдоскоп. Внезапно ему захотелось иметь деньги, много денег, чтобы можно было небрежно подойти к стойке администрации и заказать себе номер с белоснежной кроватью, а потом упасть в нее и забыться.

Он вышел наружу, свернул за угол, пересек улицу, направляясь к Коммонвелт-авеню, которая в этом районе выглядела совсем не так, как рядом с университетом. Здесь это была элегантная улица, обсаженная деревьями как бульвар, дома вокруг стояли нарядные, украшенные барельефами. А рядом с домами — скамейки для тех, кто устал гулять. Пересекающие проспект улицы назывались по алфавиту: Беркли, Кларендон, Дартмут. Пол шел медленно, все еще нетрезвый, иногда оглядываясь в надежде поймать такси. На углу Эксетер-стрит он увидел сидящую на скамейке пару — Фарука с какой-то женщиной. Несмотря на грациозную фигуру, женщина выглядела довольно измученной. У нее был слишком большой нос, и она сидела упрямо выпрямившись, скрестив тонкие щиколотки. Глаза ее были ярко-голубого цвета, с густо намазанными тушью ресницами, которыми она раздраженно моргала, как будто ей в глаз попала песчинка.

Напротив них Пол увидел свободную скамейку и сел на нее, ослабив парадный галстук и с вызовом глядя на Фарука. Из-за этого человека Дейдра позвонила ему, совершенному незнакомцу, и плакала в трубку. К этому человеку Санг бросалась из дома по его первому зову, из-за него отказывала всем своим женихам. Женихи даже не были с ней знакомы, но у них не было ни малейшего шанса. «Это не любовь», — любила она повторять. Кстати, женихи звонили ей до сих пор, их голоса были энергичными, и они не скрывали своих намерений.

«А вы знаете ее номер в Лондоне?» — спрашивали они, но Пол давно выбросил его. И сейчас он сидел на скамейке, разглядывая Фарука, наклоняя голову то вправо, то влево. А ведь не так давно он лежал на этом человеке, чувствовал под собой его ноги, его грудь, вдыхал запах его волос и кожи. Он делил это знание с Санг и с Дейдрой, и теперь вот с этой, неизвестной ему женщиной. Фарук и его спутница переглянулись. «Да пусть их переглядываются, — подумал Пол, расплываясь в улыбке, — мне на это наплевать». Ему действительно было плевать на Фарука, даже эта новая женщина ничего не меняла. Пол откинулся на спинку скамьи, закинул руки за голову и потянулся. Он закрыл глаза, подставляя лицо теплому весеннему солнцу.

Кто-то тронул его за плечо. Пол открыл глаза и увидел, что Фарук стоит над ним.

— Скажите спасибо, что я не подал на вас в суд, — проговорил Фарук медленно, четко выговаривая каждое слово. Однако в его голосе не чувствовалось злобы.

Пол снял очки и так же медленно протер их.

— Что-что?

— Вы повредили мне плечо. Мне пришлось даже делать МРТ[10]. Может быть, надо будет оперировать.

Женщина, стоявшая в нескольких шагах за Фаруком, сказала что-то неразборчивое.

— Он должен знать, — отрезал Фарук, поворачиваясь к женщине и неприятно повышая голос. А затем он передернул плечами, и они пошли прочь, шагая в ногу, но не касаясь друг друга. Пол уже готов был отвернуться и пойти своим путем, как вдруг заметил маленькую рыжую собачку на очень длинном поводке, которая бежала далеко впереди, время от времени дергая поводок.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ХЕМА И КАУШИК

Раз в жизни

А я ведь встречала тебя и раньше, наверное, раз пятьдесят, а может быть, даже сто, но — странно! — никогда не замечала. Впервые я поняла, что ты существуешь, на отвальной, которую мои родители устроили для вас у нас дома на Инмен-сквер. Твои родители уезжали из Кембриджа, но не в Атланту или Аризону, как другие бенгальцы-эмигранты, это было бы всем понятно, нет, они решили вернуться в Индию! Они сдались, прекратили борьбу за звание американцев, которую много лет вели мои родители и все их друзья. Это было в 1974 году. Мне тогда исполнилось шесть, а ты был на три года старше. Лучше всего я запомнила часы перед приходом гостей: мы с мамой полировали ручки дверей, протирали от пыли поверхности столов и полок, расставляли на столе бумажные тарелки и раскладывали цветные салфетки. Комнаты заполнились дразнящими ароматами бараньего карри, пулао и «Л'Эр дю Тан», любимых духов мамы, которыми она пользовалась в особо торжественных случаях: сначала она старательно обрызгала себя, потом направила флакон мне на живот, оставив на одежде быстро высохшее темное пятно. Я помню, что в тот день мама одела меня в костюм, который прислала из Калькутты бабушка: белые, зауженные книзу шаровары, такие широкие в талии, что в них можно было поместить двух или даже трех таких девочек, как я, длинная бирюзового цвета кофта и черный бархатный жилет, украшенный пластмассовым жемчугом. Три части моего костюма ждали меня, разложенные на родительской кровати, пока я принимала ванну, а потом мне пришлось стоять голой и дрожать от холода, потому что мама увидела, что шаровары с меня спадают. Тогда она вдела в пояс резинку, чтобы закрепить их на мне, и я помню, как она сидела на постели, собирая в пальцах жесткий материал, а затем туго затянула резинку и закрепила ее булавкой. Внутренний шов шаровар был весь исписан какими-то странными фиолетовыми буквами и уродливыми штампами, видимо печатями компании-изготовителя. Мне это совсем не нравилось, но мама сказала, что после первой же стирки буквы сотрутся, а потом добавила, что кофта такая длинная, что все равно никто ничего не заметит.

У моей мамы были заботы поважнее, чем мои шаровары. Кроме двух дюжин приготовленных блюд, которых должно было хватить многочисленным гостям, мама переживала из-за погоды: обещали снегопад, а в те дни ни у моих родителей, ни у их друзей не было машин. Правда, большинство приглашенных жило в пятнадцати минутах ходьбы от нас, недалеко от Гарварда, или от Технологического института, или на другой стороне реки, сразу за мостом Масс-авеню. Но некоторые друзья жили в более отдаленных районах и приезжали к нам в гости автобусом или подземкой. «Что же, я надеюсь, что доктор Чудхури развезет всех по домам», — сказала мама отцу, расчесывая мои волосы и стараясь, не слишком дергая, освободить их от колтунов. Твои родители были старше моих — «заслуженные» эмигранты, они уехали из Индии в 1962 году,