слишком юной и неиспорченной. В общем, я обрезала кусочек фотографии с твоим изображением и спрятала в свой дневник. Фотография колонны Траяна действительно украсила мой проект, а ту узкую полоску фотобумаги я долгие годы хранила в дневнике, заперев его на маленький замочек.
Снег все не выпадал, несмотря на твое нетерпение. Несколько раз проходили небольшие метели, но снег таял, не успев долететь до земли. И вдруг однажды он пошел — вначале снежинки были почти незаметны, но постепенно снегопад усилился, застилая землю идеально ровным ковром, а к середине дня снежный покров достиг пяти дюймов. Конечно, ничего опасного в таком снегопаде не было, однако дороги сразу же опустели. Мы же были страшно рады снегу — мы его обожали! Мама, по случаю снегопада пребывающая в хорошем расположении духа, решила приготовить большую кастрюлю
— Раньше полуночи я не управлюсь, — предупредила Парул-ди, взбивая горячее молоко и яйца над плитой, но вскоре передала мне миску, сказав, что устала. — Чтобы застыть, этому десерту потребуется не менее четырех часов.
— Ну и что, тогда мы съедим его на завтрак, — сказал ты, отламывая кусок фруктового кекса, который мама поставила на стол, и закидывая его себе в рот. Ты редко появлялся на кухне, но в тот день приготовление «сюрприза» так заворожило тебя, что ты все время топтался в дверях.
После ужина мы собрались в гостиной и включили телевизор. Снегопад не прекращался, и в новостях сказали, что занятия и в школах, и в университете отменены. «Ура!» — в восторге закричали мы с папой.
— Может быть, ты тоже возьмешь на работе отгул? — с улыбкой повернулась Парул-ди к твоему отцу, и, к нашему удивлению, он согласился.
— Знаете, что это мне напоминает? Тот день, когда мы уезжали из Кембриджа, — сказал твой отец. Они с Парул-ди снова достали свой «Джонни Уокер», и в тот вечер мой отец на радостях тоже согласился пригубить виски. — Помните, какую вы закатили для нас отвальную?
— Да, это было семь лет назад, — сказала моя мама. — Другая жизнь, и мы были другими. — И они пустились в воспоминания, мама достала альбом, со вздохом рассматривая ваши старые снимки.
— Какой чудесный тогда получился вечер, — мечтательно произнесла твоя мать чуть дрогнувшим голосом. В нем была грусть, которую, как мне показалось, разделяли с ней все собравшиеся в комнате взрослые. — Ты права, Шибани, мы были совсем другими.
Утром с карнизов свисали длиннющие сосульки, а наша лужайка покрылась толстым слоем снега — почти по колено. На завтрак мы попробовали «сюрприз» — я ела его с некоторой опаской, он был совсем не похож на горячую массу, которую мы взбивали накануне вечером, стал холодным и скользким, но ты ел его с таким аппетитом, что через некоторое время твоя мать выразила опасение, что тебя может стошнить. После завтрака наши отцы вооружились лопатами и отправились разгребать снег, и мы тоже вышли на улицу. Обычно я лепила снеговиков в одиночестве, и они получались кособокие и некрасивые; к тому же мама всегда жаловалась, что я перевожу добро, когда я просила ее дать мне морковку для носа. Но в этот раз работа пошла быстрее, потому что ты с удовольствием мне помогал. Ты катал снег голыми руками и впервые за все это время выглядел счастливым. Ты слепил небольшой снежок и бросил в меня. Я увернулась и тоже бросила в тебя снежком, попав по ногам.
— Сдаюсь! — крикнул ты, а потом, указывая рукой на нашу занесенную снегом лужайку, с чувством сказал: — Как же это все-таки красиво!
И я почувствовала себя польщенной, как будто ты сделал комплимент лично мне. Ты пошел к лесу, поманив меня за собой. Я немного замялась, но ты сказал, что хочешь мне что-то показать. День был ясный, небо сапфирово-голубое, голые ветки деревьев просвечивали насквозь, так что бояться было нечего, поэтому я пошла следом. Время от времени ты останавливался, нацеливал фотоаппарат на приглянувшийся тебе пейзаж и нажимал на кнопку. Ты ни разу не предложил сфотографировать меня. Мы шли довольно долго, я больше не видела нашего дома, не слышала веселого смеха наших отцов на лужайке. Вдруг ты остановился и, опустившись на колени, начал разгребать снег руками. Я вначале не поняла, что ты делаешь, а потом присмотрелась и увидела, что под снегом появились плоские камни, похожие на надгробия. Это и были надгробия, и не одно, а целый ряд. Я тоже опустилась на колени и начала счищать с них снег сначала рукой в перчатке, а потом рукавом. Мы расчистили шесть могил и присели на корточки, разглядывая их.
— Их фамилия была Саймонд, — сказал ты, — и все они похоронены здесь, представляешь? Мать, отец и четверо детей.
— Никогда не знала об этих могилах.
— Не думаю, что кто-нибудь о них знает. Последняя дочь, Эмма, умерла в 1923 году.
Я кивнула, внутренне передернувшись от сходства наших имен, гадая, пришло ли тебе это в голову.
— Знаешь, глядя на эти могилы, мне становится жаль, что мы индусы, я тоже хотел бы похоронить свою мать в земле, чтобы потом я смог навещать ее. Но она наказала нам развеять ее пепел над Атлантикой.
Я молча уставилась на тебя, не понимая, о чем ты говоришь. Кого развеять? Глядя на могилы, ты сказал, что у твоей мамы нашли рак — опухоль в груди, которая быстро распространялась по ее телу. Именно поэтому вы и уехали из Индии. Вылечить ее все равно было уже невозможно, но умирать в Индии она не хотела. Она не желала последние месяцы своей жизни тратить на ненужные расспросы, переживать навязчивое любопытство и жалость родственников, видеть отчаяние ее родителей. В Бомбее все знали, что она умирает, и, конечно, регулярно собирались в вашей квартире с видом на море в попытке оградить ее от того, что предотвратить было уже невозможно. Твоя мать не хотела, чтобы родители видели ее мучения, чтобы друзья запомнили ее иссохшей и полубезумной от боли, и поэтому она попросила твоего отца привезти ее в Америку.
— Она уже много раз ездила к докторам в Массачусетскую клиническую больницу. Мой отец возил ее туда, а вам они говорили, что едут смотреть дома. Весной у нее назначена операция, но это даст ей лишь небольшую отсрочку. Она не хочет, чтобы кто-нибудь из вас знал. До самого конца. Ты выпалил мне все это в лицо, и я, оторопев, какое-то время смотрела на тебя, а потом заплакала, вначале слезы просто тихо текли по щекам, но вскоре я начала всхлипывать все громче и громче, глаза и нос покраснели, пришлось вытащить носовой платок. Я не могла сдвинуться с места, мне было страшно неловко, что ты видишь меня в таком жутком виде, размазывающей по лицу слезы и сопли. И еще я боялась, что ты сейчас наведешь на меня свой объектив и сделаешь снимок. Но ты просто стоял и молчал, как будто и так сказал уже слишком много. Ты тоскливо смотрел на могилы семейства Саймонд, а потом, когда я немного успокоилась, повернулся и повел меня обратно. Около дома мы разошлись, все так же не проронив ни слова, — ты отправился помогать нашим отцам расчищать снег, а я побежала наверх принять горячий душ. Мама, взглянув на мое распухшее лицо и красные глаза, решила, что я замерзла, и сама послала меня в душ. Может быть, ты думал, что я плачу от жалости? Что я переживаю за тебя или за твою маму? Нет, я была слишком молода, что понимать значение слова «смерть», чтобы испытывать сочувствие к умирающей женщине. На самом деле я плакала от страха, что заражусь страшной болезнью, тем более что я стояла так близко к твоей маме в примерочной кабине. Я вспомнила ее большие упругие груди, когда мы обе примеряли лифчики. И я мгновенно возненавидела тебя за то, что ты так жестоко положил конец моей светлой, ничем не омраченной влюбленности, которой я наслаждалась весь последний месяц. Я почувствовала себя преданной, бессовестно обманутой тобой.
Через две недели вы уехали: твои родители купили наконец-то дом в Норд-Шор, который был спроектирован известным массачусетским архитектором. У дома была совершенно плоская крыша, а одна стена сделана целиком из стекла. Верхние комнаты занимали не все пространство дома, так что потолок в гостиной возносился на высоту двадцати футов. Правда, окна дома выходили на лес, зато на первом этаже
