На новой земле

несмотря на холод, мне не хотелось уходить с берега. На следующий день я вернулся на то же место, неся под мышкой коробку с мамиными фотографиями. Я сел прямо на замерзшую землю и открыл коробку. Я стал перебирать фотографии, как будто проверял почту на своем компьютере и как будто это были письма, чтение которых я откладывал на потом. Но их было слишком много, этих фотографий, и через пару минут я понял, что не смогу досмотреть все до конца. А что, если я слегка разожму пальцы и позволю им улететь в небо? Ветер пронесет кусочки бумаги над океаном, и они тихонько лягут на его поверхность, как когда-то лег мамин пепел? Но я понял, что и этот вариант мне не подходит — слишком сильно заболел живот в ответ на эту мысль, и тогда я закрыл коробку и решил похоронить ее прямо на берегу моря. Я нашел острый камень и начал раскапывать замерзшую почву. Я долго бил, колотил и царапал землю и в конце концов сумел продолбить в ней углубление, достаточное для того, чтобы поставить в него коробку. Я засыпал ее камнями и выкопанной землей. Когда я закончил, день давно погас и на небе светила луна — светила мне, когда я шел назад к машине.

Через несколько недель после окончания колледжа отец позвонил мне, чтобы сказать, что они с Читрой решили продать дом и переехать куда-нибудь поближе к центру. Читра хотела общаться с бенгальцами, которых в Бостоне жило предостаточно, к тому же ей нужно было ходить по магазинам, и для нее это было важнее всей модернистской архитектуры вместе взятой. Я не приезжал к отцу в его новое жилище — в те дни я собирался в путешествие по Южной Америке. Никто так и не узнал, что произошло в то Рождество, — девочки по-прежнему хранили молчание. Они с Читрой присутствовали на моей выпускной церемонии, вели себя вежливо, хлопали в нужных местах и позировали рядом со мной для торжественных снимков. Они были безупречно корректны со мной и относились уважительно к моему празднику, но ни разу не обратились ко мне первыми. Таким образом они и защищали, и наказывали меня. Единственным связующим воспоминанием между нами остались события той ночи, все остальное рассеялось как дым, испарилось. Их акцент и манера поведения становились все более американскими, и тем не менее сейчас мои сводные сестры были гораздо дальше от меня, чем в первые дни нашего знакомства.

— А ну-ка, встаньте ближе друг к другу, — весело командовал нам отец, доставая свой новый фотоаппарат.

Я послушно положил руки на плечи девочек, и их тела застыли под моими пальцами.

— Что же, Каушик, жизнь продолжается, — сказал мне отец после церемонии. — Новые цели, новые дороги, я желаю тебе счастья, сын!

Мы оба оглянулись на Читру, потом посмотрели друг на друга. Нам незачем было произносить вслух то, что мы чувствовали: что мы оба благодарны Читре за то, что она согласилась нести бремя вечной памяти, вечного сравнения с неизвестной ей соперницей. Теперь мамин дух мог наконец-то освободиться от тревоги за нас и навсегда закрыть за собой дверь на небесах.

Причаливая к берегу

Хема не стала объяснять семье истинные причины своей поездки в Рим. Правда, осенью она получила грант, официально освободивший ее от преподавания в Уэллсли [16] до конца года, но в Италию Хема приехала по личным мотивам: просто коллега по работе Джованна предложила Хеме пожить в ее квартире в Гетто, и такую прекрасную возможность жаль было упускать. И вот, придумав «легенду» о том, что ей предстоит прочитать курс лекций в институте классической филологии, Хема объявила о своих планах семье. Характерно, что ни родители, ни Навин не выказали удивления по поводу этой поездки и особо не расспрашивали ее: для них научная жизнь Хемы была настоящей загадкой, они искренне восхищались ее достижениями, но никогда не проявляли интереса к тому, чем она занимается. Хема успешно защитила диссертацию и была на шаг от получения должности постоянного профессора, и это все, что их интересовало. Джованна, итальянская подруга Хемы, оформила на нее бесплатный пропуск в библиотеку Американской академии и выдала список телефонов друзей и коллег, с которыми Хема могла связаться в Риме. И вот в начале октября, упаковав свой лэптоп и кое-что из одежды, Хема полетела за океан в импровизированный отпуск. К Рождеству она должна была отправиться в Калькутту, где теперь жили ее родители, а в январе выйти замуж за Навина.

А сейчас стоял ноябрь, до Дня благодарения оставалась неделя. Когда Хема вспоминала привычный ее глазу пейзаж университетского кампуса, она представляла голые ветви деревьев, стучащие в окно учительской, замерзшую поверхность озера Вабан, сумерки, наступающие в три часа дня, и измученных студенток, бормочущих слабыми голосами: «Id factum esse turn non negavit»[17] В Риме листья тоже уже слетали с деревьев, образовав на набережных Тибра неряшливые кучи медно-бурого цвета, однако дни стояли непривычно теплые, даже душные, так что можно было выходить на улицу в одной кофточке, а вынесенные на улицу столы ресторанов и кафе были заполнены народом.

Любимый ресторан Хемы находился в пяти минутах ходьбы от квартиры Джованны — прямо рядом с портиком Октавии. Конечно, в Риме были сотни других ресторанов, которые Хема могла бы посетить, сотни вариантов качо е пепе, спагетти карбонара и жареных артишоков, которые она могла бы попробовать, но почему-то каждый раз, когда она «изменяла» своему ресторану с другими, эти визиты оставляли ее с чувством какой-то неудовлетворенности и разочарования. То ее не устраивало качество еды, то смущал корявый итальянский язык, на котором она изъяснялась, и поэтому она сохраняла верность своему ресторанчику, где ее уже знали. Здесь официанты без напоминания приносили ей бутылку газированной воды, кувшинчик белого вина и быстро убирали стол после первой перемены, оставляя ее за столиком с книжкой. Чаще всего, однако, Хема не читала, а просто сидела и смотрела на развалины портика, на изъеденные временем колонны, кое-где подпертые лесами, на массивный фронтон, значительная часть которого отсутствовала. Модно одетые, оживленные римляне проходили мимо, не обращая на портик ни малейшего внимания, а вот туристов сразу можно было узнать — они задерживались около раскопок, заглядывали вниз, а потом спешили в театр Марцелла. Перед портиком была небольшая площадь, с которой, как прочла Хема на мемориальной доске, в 1943 году было депортировано более тысячи евреев.

Она не собиралась возвращаться сюда, но случайно набрела на этот ресторанчик в первый же день, когда вышла из квартиры Джованны в поисках еды, пошатываясь от усталости после перелета. Собственно, она вполне могла назвать его старым знакомцем — много лет назад они ужинали здесь с Джулианом. Она тогда приехала в Рим тоже под выдуманным предлогом, тайно сопровождая Джулиана на конференцию, так влюблена она была, так уверена, что его развод — дело нескольких недель. Стоял май, страшная жара, город был наводнен туристами, а ей даже было нечего надеть — она не ожидала, что будет так тепло. Джулиан сделал свой доклад на конференции — слегка переработал главу собственной монографии о Петронии, и все дела. Она и сама могла бы выступить с докладом, если бы не была здесь инкогнито, собственно, родителям она так и не объяснила, зачем едет. Родители, конечно, поверили ей на слово — их умная дочь только что защитила диссертацию, так что ее решения в семье не подвергались сомнению.

А еще раньше, в самый первый раз Хема заехала в Рим, когда путешествовала по Европе вдвоем с подружкой после окончания Брин Мар[18]. Они постарались не пропустить ни одной достопримечательности, исправно читали надписи на памятниках и питались в основном многослойными сэндвичами панини и джелато — знаменитым итальянским мороженым. Да, первый визит оставил в памяти Хемы глубокое впечатление. А вот второе посещение Рима с Джулианом ничего не прибавило — Хема помнила только, как они завтракали на крыше своего отеля с видом на Колизей, а под столом сновали маленькие коричневые птички, которые бесстрашно клевали крошки прямо у ее ног. На завтрак им подавали свежий сыр рикотта, тончайшие ломтики мортаделлы и салями. Небо было ярчайшего сине-голубого цвета, солнце грело немилосердно, и Хема недоумевала, зачем им подают на завтрак соленое мясо, но отказаться была не в силах. Она помнила