Именно эти профессии помогли индийцам устроиться в Америке, постоянно повторяет ему отец, именно они дали им независимость, уверенность в завтрашнем дне, уважение окружающих.
Но сейчас Никхил с облегчением забывает о советах своих родителей и с головой окунается в новую жизнь. С чувством облегчения и радости он подписывает свои первые работы «Никхил Гангули», читает оставленные Брэндоном и Джонатаном записки, адресованные Никхилу, открывает банковский счет на это имя, вписывает его в библиотечные карточки. «Me llamo Nikhil»[15], — сообщает он на уроках испанского языка. Это Никхил отращивает острую бородку и курит «Кэмел» на вечеринках. Никхил готовится к экзаменам, а в промежутках между занятиями открывает для себя Брайана Ино, Элвиса Костелло и Чарли Паркера[16]. Никхил покупает на Манхэттене поддельные водительские права, в которых указано, что ему двадцать пять лет, чтобы иметь законное право напиваться в барах. И это Никхил теряет невинность на вечернике у Эзры Стайлза. Когда он в три часа ночи просыпается с разламывающейся от виски головой, девицы уже нет рядом и он понятия не имеет, как ее зовут и как она выглядит.
Вот только одна маленькая неувязка — он не чувствует себя Никхилом. Пока не чувствует. Те, с кем он теперь общается, знают его как Никхила и понятия не имеют ни о каком Гоголе, они знают его нынешнего, а не вчерашнего. Но ведь он был Гоголем восемнадцать лет, и двух месяцев недостаточно, ну никак не достаточно, чтобы превратиться в Никхила. Порой ему кажется, что он играет в какой-то пьесе близнецов, внешне неотличимых, но совершенно разных внутренне. А случается, он вдруг начинает ощущать себя Гоголем, это чувство приходит без предупреждения и отдается в нем болью, как запломбированный передний зуб, который целую неделю после визита к врачу непереносимо ныл от холодного и горячего. Он боится, что его в конце концов разоблачат, раскроют его тайну, и в кошмарных снах видит, как его прежнее имя появляется на первой полосе «Йельских новостей». Однажды он расписался на чеке своим старым именем. Иногда он откликается на Никхила лишь с третьего раза.
Еще более удивительно, что те, кто всю жизнь звал его Гоголем, тоже стараются привыкнуть к его новому имени. Его родители звонят каждую субботу, и, если трубку берет кто-то из его соседей, они зовут к телефону Никхила. Понятное дело, он сам попросил, чтобы родители именно так и поступали, но теперь не может отделаться от тревожного чувства, что он не их сын, а какой-то самозванец.
— Пожалуйста, приезжайте к нам в гости вместе с Никхилом, — приглашает Ашима Джонатана и Брэндона, когда в отведенные для родительских посещений октябрьские выходные они с Ашоком приезжают навестить сына. Квартирка к их приезду тщательно убрана: пустые бутылки из-под спиртного вынесены, пепельницы вымыты, помещение проветрено от запаха марихуаны. Гоголь невольно морщится: в ее устах новое имя звучит неестественно. Как будто она вдруг заговорила с ним по-английски, а не на бенгали. И уж совсем непривычно, что родители и обращаются к нему как Никхилу в присутствии его новых друзей.
— Никхил, покажи свой факультет, — просит отец.
Правда, вечером, за ужином в ресторане на Чэпел-стрит, Ашима, забывшись, спрашивает:
— Ну, Гоголь, ты уже решил, в каких предметах ты будешь специализироваться?
Хотя Джонатан разговаривает в это время с его отцом и не слышит ее слов, Гоголь чувствует раздражение, но при этом не винит ее в том, что она запуталась в созданных им сложностях.
В течение первого семестра он исправно, но без всякой охоты ездит домой каждые выходные. В пятницу после занятий он с рюкзаком, набитым учебниками и грязным бельем, едет поездом компании «Амтрак»[17]до Бостона, потом на электричке добирается до своей станции. Где-то посередине трехчасового путешествия Никхил исчезает, уступая место Гоголю. Его встречает отец, он всегда предварительно звонит, чтобы узнать, не задерживается ли поезд. Они едут знакомыми улицами города, и отец расспрашивает его о занятиях. В воскресенье он получает свое белье выстиранным, а вот учебники никогда даже не открываются. Несмотря на все свои благие намерения, дома он в состоянии только есть и спать. К тому же письменный стол в его комнате слишком мал, а разговоры родных, их передвижения по дому, телефонные звонки отвлекают его. Дома Гоголю не хватает университетской библиотеки, вечеринок и разговоров с Брэндоном за косячком, классической музыки, которую он слушает вместе с Джонатаном.
Дома он смотрит МТВ на кухне, а Соня сидит рядом и деловито распарывает свои синие джинсы, отрезает от низа приличные куски материи и вшивает молнии в зауженные в щиколотках штанины.
Однажды Гоголь не может постирать белье, потому что стиральная машина занята — Соня решила выкрасить все свои вещи в черный цвет. Его сестра теперь ходит в старшую школу, учится у мистера Лоусона, бегает на танцы, чего никогда не делал Гоголь, и на всевозможные вечеринки. С ее зубов сняли брекеты, и она охотно сияет идеальной белозубой американской улыбкой. Волосы, которые раньше доходили ей до плеч, обрезаны наискось — результат эксперимента одной из подружек. Ашима живет в постоянном страхе, что дочь покрасит прядь волос в красный цвет, как она пригрозила однажды, или проколет дырку в носу. Из-за подобных вещей они постоянно ругаются, мать плачет, дочь хлопает дверями. Иногда в субботу или воскресенье родители едут на вечеринку к бенгальским друзьям и берут с собой Гоголя и Соню. Хозяин или хозяйка проводят Гоголя в тихую комнату, где он может заниматься, пока гости веселятся, но в конце концов Гоголь все равно оказывается перед телевизором в компании других детей — как это было всю его жизнь.
— Слушайте, мне же уже восемнадцать лет! — иногда протестует он, но на его родителей это не производит впечатления.
Однажды Гоголь называет Нью-Хейвен домом.
— Извини, я ее дома забыл, — говорит он отцу о наклейке с эмблемой Йельского университета, которую тот хотел приклеить к заднему стеклу машины.
Ашима до глубины души возмущена оговоркой сына и сердится из-за нее целый день.
— Подумать только, трех месяцев не прошло, а ты уже позабыл, где твой дом! — восклицает она, добавляя, что живет в Америке уже двадцать лет, но все еще не может назвать их дом на Пембертон-роуд своим родным домом.
Но Гоголь и правда комфортнее всего чувствует себя в Нью-Хейвене. Ему нравится старинная архитектура университета, его ненавязчивая, чуть старомодная элегантность. Ему нравится, что в его комнате до него жило множество других людей, нравится благородная белизна глянцевых стен и темнота старинных дубовых полов, пусть поцарапанных и потрескавшихся. Ему нравится, открывая утром глаза, видеть угол часовни Баттела. Он вообще влюбился в готическую архитектуру кампуса, ощущает почти физическое блаженство от созерцания столь совершенных форм — такого он никогда не испытывал на Пембертон-роуд. На курсах рисунка они должны представлять шесть-семь этюдов и неделю, и он рисует в основном детали зданий: стремящиеся в небо угловые башни, остроконечные арки, украшенные ажурной каменной резьбой, мощные дверные своды и приземистые колонны из бледно-розового камня. В весеннем семестре он записывается на курс введения в архитектуру и просиживает вечера в библиотеке, читая о том, как возводились пирамиды, греческие храмы и средневековые соборы, изучая планы церквей и дворцов. Он заучивает бесконечные термины — архитрав, антаблемент, тимпан, клинчатый кирпич, — выписывает их на карточки, а на обратной стороне делает схематичные зарисовки. Эти слова составляют особый, таинственный язык, которым он жаждет овладеть. Он заполняет карточками целую коробку из-под обуви и пересматривает их перед экзаменом, хотя и так уже знает гораздо больше, чем требуется. И даже после экзамена он не выбрасывает свою картотеку, наоборот, при каждом удобном случае пополняет ее.
Однажды осенью, в начале второго курса, он садится в поезд на станции Юнион-Стейшн. Это последняя среда перед Днем благодарения, и поезд набит под завязку. Гоголь пробирается по коридору от одного купе к другому, рюкзак оттягивает ему плечо — он доверху набит книгами: за выходные ему предстоит написать реферат по архитектуре эпохи Ренессанса. Пассажиры уже расположились в тамбурах, в проходах, угрюмо сидят на полу или на своих чемоданах.
— Остались только стоячие места! — кричит кондуктор.
— Пусть мне вернут деньги! — возмущается кто-то из пассажиров.
Гоголь продвигается вперед, заглядывая в каждое купе в поисках места. В самом последнем вагоне он вдруг видит пустое кресло. У окна сидит девушка и читает «Нью- йоркер», а рядом с ней лежит шоколадно-коричневая, отороченная мехом дубленка. Видимо, пассажир, идущий впереди Никхила, решил,
