раз закуривает очередной «Данхилл». Раньше ее курение его не раздражало, ему даже нравилось, когда после секса она перегибалась через него, тянулась за сигаретой, чиркала спичкой. Он лежал рядом, слушая, как она затягивается в темноте, наблюдая за витками дыма, поднимающимися к потолку. Но теперь ему кажется, что она курит слишком много, — их квартира пропахла табаком, в спальне стоит туман, а от волос и рук Мушуми тоже исходит этот запах, от которого Никхила начинает немного тошнить. Иногда он не может не думать о том, что будет, если эта привычка приведет ее к какой-нибудь страшной болезни. Однако когда он поведал ей о своих страхах, Мушуми рассмеялась ему в лицо.
— Ты шутишь, наверное! — сказала она небрежно.
Сейчас Мушуми явно весело, она смеется, наклоняет голову к Блейку, внимательно слушает его. Дома ей не бывает так весело. Он смотрит на ее гладкие, прямые волосы — недавно она подстригла их, и теперь они слегка загибаются вверх на концах. Ее очки только подчеркивают ее красоту, ее бледный, красиво очерченный рот. Он знает, что для нее мнение этих людей важно, хотя и не понимает почему. С недавних пор после таких вечеринок она становится особенно раздражительной, как будто стыдится их жизни, как будто знает, что с ним она никогда не достигнет высот, которых ждут от нее друзья. В последний раз, когда они возвращались из гостей, она затеяла ссору, жалуясь на шум, проникающий в их квартиру с Третьей авеню, на дверцы шкафа, которые постоянно соскальзывают с направляющих рельсов, на то, что в ванной слишком громко работает вентилятор. Он утешает себя тем, что она, конечно, сейчас очень сильно устает, она готовится к экзаменам по специальности, днем пропадает в библиотеке, раньше десяти вечера дома не появляется. Он уже пережил аналогичный кошмар, ему пришлось два раза пересдавать экзамен, прежде чем он получил лицензию, а ведь он посещал подготовительные курсы. Что же, он все понимает, он будет молчать. Вот только если у нее так мало времени, почему она не откажется хотя бы от одной из этих скучнейших вечеринок у Астрид и Дональда? Но когда дело касается их, слово «нет» из ее лексикона исчезает, это Гоголь уже усвоил.
Ему известно, что Мушуми познакомилась со своим предыдущим женихом через Астрид и Дональда, Дональд ходил с Грэмом в одну школу, и он дал Грэму телефон Мушуми, когда тот собрался ехать в Париж. Гоголю неприятно думать о том, что именно через эту парочку Мушуми до сих пор получает сведения о Грэме: сейчас он живет в Канаде, счастливо женат, отец очаровательных двойняшек. Когда Мушуми была с Грэмом, они часто ездили в отпуск вчетвером, снимали вместе коттедж в Вермонте или семейный отель в Хэмпсоне. Они пытаются подбить на это и Гоголя, да только он лучше умрет, чем проведет с ними весь отпуск. Несмотря на то что и Астрид и Дональд прекрасно к нему относятся, ему все равно кажется, что они иногда путают его с Грэмом. Однажды Астрид даже оговорилась, назвав его «Грэм». Никто этого не заметил, все были уже прилично пьяны, но он надолго запомнил этот случай. «Мо, может быть, вы с Грэмом возьмете домой немного буженины? — сказала Астрид, когда они убирали со стола. — Нам все не съесть, а она так хороша для бутербродов».
Теперь гости вроде бы нашли общую тему для обсуждения: они говорят об имени для будущего ребенка Астрид.
— Мы хотим что-то совершенно необыкновенное! — мурлычет она. Вообще-то разговоры о детях все чаще возникают за ужинами, ведь подавляющее большинство гостей — семейные пары.
— Мне всегда нравились имена римских пап, — говорит Блейк.
— Что, Иоанн и Павел?
— Нет, Бенедикт, например, или Клемент. Или Иннокентий.
Да, интересно, это говорящие имена, но ведь есть и такие, которые ничего не значат, например Джет или Типпер, они просто смешные. Ну, нет, что за кошмарные имена, кто назовет так своего ребенка? Все имена должны что-то значить, верно? Кто-то вспоминает, что знал девушку по имени Анна Грэм. «Поняли? Ана-грам-ма, вам понятно?» Гости смеются.
Мушуми говорит, что ее имя всегда казалось ей настоящим проклятием, никто не мог его правильно произнести, в школе как ее только не дразнили, пока она не додумалась называть себя Мо.
— Просто ужасно было быть единственной Мушуми во всей школе, — говорит она.
— Знаешь, а мне бы это, наверное, нравилось, — вставляет Оливер.
Никхил наливает себе еще кьянти, он не желает участвовать в этих разговорах, даже слушать ему противно. По кругу передают книги: «Как выбрать своему ребенку идеальное имя», «Альтернативные имена», «Путеводитель по именам для идиотов». Одна из книг называется так: «Как не надо называть своего ребенка». Гости загибают страницы, делают отметки на полях. Кто-то предлагает назвать будущего ребенка Захари. На это дама напротив Никхила визгливо возражает, что у нее была собака, которую звали Захари. Все хотят узнать, что значит их собственное имя, зачитывают пояснения вслух. Кто-то громко радуется, кто-то разочарован. Гоголь рад, что, по крайней мере, их с Мушуми это не касается. Он подходит к ней, садится на край дивана, берет ее за руку. Мушуми поднимает на него глаза, и Гоголь видит, что она уже сильно пьяна.
— А, это ты, — бормочет она, прислоняясь к нему головой.
— А что значит Мушуми? — спрашивает Оливер с другого конца стола.
— Влажный юго-восточный бриз, дующий с моря, — говорит она.
— Тот, что дует сейчас на улице?
— О, я всегда знала, что ты у нас — природная стихия! — смеясь, говорит Астрид.
Гоголь поворачивается к Мушуми:
— Правда? — Ему никогда не приходило в голову спросить ее об этом. — Ты мне не говорила об этом! — вырывается у него.
Она встряхивает головой, не очень понимая, чего он от нее хочет.
— Разве?
Почему-то тот факт, что он раньше не знал, что означает ее имя, огорчает его. Правда, сейчас не время размышлять об этом. Он встает, направляется в туалет. После, вместо того чтобы вернуться в гостиную, он поднимается на один лестничный пролет посмотреть, как далеко продвинулся ремонт. На втором этаже уже разгорожено несколько комнат, стены окрашены в белый цвет, но ничего, кроме лестниц, в комнатах пока нет. Никхил вспоминает, что в самом начале их с Мушуми романа они спорили о том, каким должен быть идеальный дом, — он отстаивал модернистские решения из бетона и стекла, ей больше нравились традиционные кирпичные дома. Они даже нарисовали на салфетке план совершенно немыслимого жилища, сложенного из пенобетонных блоков, со стеклянным фасадом. Это было еще до того, как они впервые переспали, и Гоголь помнит, как оба смутились, когда обсуждение дошло до того, где лучше поместить спальню.
В конце концов он спускается на кухню, где Дональд только-только приступил к приготовлению ужина. Оригинальностью их ужины не отличаются — на этот раз хозяин готовит спагетти с морепродуктами. Пока они готовят на старой кухне, и неопрятные шкафчики и испачканный жирными пятнами линолеум напоминают Гоголю о его первой квартире на Амстердам-авеню. На плите стоит самая огромная кастрюля, которую Гоголь когда-либо видел, она занимает две конфорки. В миске на столе лежат салатные листья, покрытые влажными бумажными салфетками. В глубокой эмалированной раковине отмокает гора зеленоватых мидий.
Дональд высок и статен, на нем голубые выцветшие джинсы, шлепанцы и ядовито-зеленая рубашка. Он красив классической красотой патриция, его грязноватые светло-русые волосы зачесаны назад. На нем передник, он деловито ощипывает листья с огромного сельдерея.
— Привет, — говорит Никхил, входя на кухню, — Помощь нужна?
— А, Никхил! Как ты вовремя. — Дональд с видимым облегчением передает ему сельдерей. — Вот, ощипывай его, раз сам напросился.
Гоголь рад, что ему нашлось занятие, что он может сделать что-то полезное, пусть даже поработать помощником Дональда.
— Ну и как продвигается ремонт?
— Ох, не спрашивай, — стонет Дональд. — Нам пришлось уволить подрядчика. Если так пойдет дальше, наше дитя успеет вырасти и обзавестись своей семьей к тому времени, как они закончат детскую.
Дональд начинает вынимать мидий из раковины, чистит их чем-то похожим на ершик для туалета и перегружает в кастрюлю, где в пенящемся бульоне тихо кипят другие виды моллюсков.
