больше не придется лепить двести крокетов. Их можно будет купить в ресторане. Слуги доставят их домой в корзинках, и на вкус они будут безукоризненны.
Ашима кладет на бумагу последний крокет, она закончила даже немного раньше намеченного времени. Она встает, проходит в столовую, поднимает крышки блюд, которые уже ждут гостей: дал, покрытый хрустящей корочкой, которую разобьет ложкой первый нетерпеливый гость, алу гоби — блюдо из запеченной цветной капусты, баклажаны с перцем, жареная баранина с зеленым горошком. Десерт — сладкий йогурт и
Ашима зажигает палочку благовоний и идет по дому, помахивая ею, из комнаты в комнату. Она рада, что решила устроить эту прощальную вечеринку для своих детей, для своих друзей, заранее решила, что именно она будет готовить, составила список продуктов. Им с Соней три раза пришлось ездить в супермаркет, она забила весь холодильник продуктами. Да, приятно было вновь заняться готовкой — это гораздо веселее, чем по камешкам разбирать жизнь, которую они строили более тридцати лет! Последние недели Ашима готовила дом к продаже, каждый вечер бралась за новый комод или ящик, чистила, сортировала и выбрасывала, выбрасывала… Собрала тюк одежды для Сони, другой тюк для Гоголя, еще штук десять коробок на раздачу друзьям. Надо не забыть сказать гостям сегодня, чтобы каждый забрал что-нибудь на память, хоть лампу, хоть стул. Да и Соне с Беном кое-какая мебель не помешает, у них большая квартира.
Ашима поднимается наверх — принять душ и переодеться. Стены дома теперь совсем голые, какими были сразу после их переезда сюда, лишь фотография Ашока висит в гостиной — ее Ашима снимет последней. Перед фотографией Ашима останавливается и несколько раз водит дымящейся палочкой перед лицом мужа, пока его не заволакивает белая дымка. Тогда она идет в душ, пускает горячую воду, настраивает термостат, чтобы не ежиться от холода, вылезая из ванны на резиновый коврик. Некоторое время она просто стоит под струей воды, потом медленно намыливает волосы и свое начинающее полнеть пятидесятитрехлетнее тело, теперь ей каждое утро приходится принимать препараты кальция. Ноги ее гудят от бесконечного хождения по лестницам, голова тоже гудит — она суетится с самого утра. Смыв мыло, Ашима глядит в зеркало, стерев дымку пара рукой, на свое лицо, лицо вдовы. «Нет, большую часть жизни я все-таки была замужем, — быстро поправляет себя Ашима. — А когда-нибудь, надеюсь, стану бабушкой, буду прилетать в Америку с чемоданом связанных вручную маленьких свитеров и носочков, а потом, через два-три месяца, в слезах улетать обратно».
И вдруг ей становится так горько, так невыносимо тяжело, что она отворачивается от зеркала и плачет. Она плачет по мужу, что оставил ее одну скитаться по миру, плачет по грядущим годам, которые представляются ей бесконечной серой чередой. Ей хотелось бы проспать их, а не прожить. Зачем он бросил ее, не попрощавшись? Что-то подсказывает Ашиме, что ее переход в иной мир не будет таким легким. Тридцать три года она тосковала по Индии. А теперь она будет тосковать по работе, по женщинам, с которыми подружилась в библиотеке, по гостям и вечеринкам. По дочке, они внезапно так сблизились с Соней: вместе ходили по магазинам, ездили в кинотеатр «Браттл» в Кембридже, где показывали старые фильмы, готовили индийские блюда, которые Соня ненавидела в детстве. Она будет тосковать по стране, где она научилась любить своего мужа. И хотя его пепел был развеян над Гангом, для нее он навечно связан с этим домом, с этим городом.
Ашима глубоко вздыхает и, расправив плечи, снова глядится в зеркало. Нет смысла плакать, да и некогда. Через несколько минут она услышит шум открывающейся двери в гараж, голоса детей на лестнице, а она еще не причесана, не накрашена. Позор! Она втирает крем в ноги и руки, тянется за персикового цвета халатиком, который ей когда-то подарил Ашок. Его она тоже отдаст, нет смысла тащить его в Индию. В том влажном климате махровая ткань будет сохнуть несколько дней. Наверняка это Соня выбрала халат, упаковала, а муж только написал ее имя на открытке. Она не винит его за это. Любовь и привязанность по большому счету не нуждаются во внешних проявлениях. А все-таки интересно было бы прожить свою жизнь так, как живут ее дети: встретить мужчину, влюбиться, выйти замуж по любви, пройти путь, обратный тому пути, который они прошли с Ашоком. Она так долго сопротивлялась навязанной ей американской жизни — как иронично, что только после его смерти она научилась ценить и любить свою вторую родину, свой маленький мир, который она создала сама и который теперь разрушала, чтобы построить еще один, в новом месте. Ашима вдевает влажные руки в рукава халата, затягивает на талии поясок. Халат ей чуть короток, чуть маловат. Но все равно теплый, мягкий, приятный.
Никто не встречает Гоголя на платформе, когда он сходит с поезда. Он что, слишком рано приехал? Вместо того чтобы идти в здание вокзала, он садится на скамейку на платформе, собираясь подождать Соню на улице. Последние пассажиры выходят из поезда, идут вдоль платформы. Поезд издает резкий свисток, двери закрываются, и светящаяся окнами громада начинает медленно двигаться мимо него. Пассажиров на платформе встречают друзья, семьи, любовники — кто-то пожимает друг другу руки, кто-то бросается на шею. Студенты с рюкзаками за спиной бредут в сторону парковки: наверное, их там ждут отцы на машинах, чтобы отвезти домой на рождественские каникулы. Наконец платформа пустеет, только тополя чернеют на фоне темно-синего вечернего неба. Гоголь продолжает сидеть на скамейке. Он проспал почти всю дорогу до Бостона, разместившись на двух сиденьях, причем спал так крепко, что даже не заметил своей станции, его разбудил проводник. Теперь его слегка пошатывает со сна, голова кружится от чистого, свежего воздуха и еще немного от голода — Гоголь не обедал. В ногах у него стоит рюкзак и пакет с подарками, купленными в «Мейси»: золотые серьги матери, свитера Соне и Бену. В этом году они решили ограничиться самыми простыми вещами. «Дорогой, тебе предстоит большая работа, — сказала ему мать, — твою комнату надо разобрать. Возьми все, что хочешь, себе, а остальное придется выбросить». Он взял на работе неделю отпуска. Он поможет матери собраться, а потом они с Соней отвезут ее в Логан, посадят на самолет и будут махать руками, пока лайнер не скроется в небе. Как странно, он до сих пор не может поверить, что его мать уедет так далеко, что каждый год в течение шести месяцев она будет находиться в другом полушарии. Каким все-таки мужеством должны были обладать его родители, чтобы уехать на другой конец света и видеть своих отцов и матерей не чаще одного раза в два года, а то и реже! Мушуми жила в Париже, даже Соня уезжала в Калифорнию, а он, несмотря на все свое показное бунтарство, так и остался маменькиным сынком, так и не уехал от нее дальше чем на пару сотен миль. Зачем теперь ему ездить в Бостон? Абсолютно незачем, единственное, что привлекало его здесь, — это родительский дом, а в течение последних четырех лет — только мать и Соня.
Гоголь откидывается на спинку скамьи. Именно в поезде год назад он узнал об измене Мушуми. Они ехали к матери на Рождество, обсуждали планы на лето. Мушуми предлагала снять дом в Сиене вместе с Дональдом и Астрид, Гоголь, как мог, отбивался: это было последнее, чего ему хотелось. Вдруг Мушуми произнесла:
— А Димитрий говорит, что Сиена это что-то сказочное… — и тут же испуганно, ойкнув, зажала рот рукой.
— Кто такой Димитрий? — спросил он ее.
Она молчала.
— Мушуми, у тебя что, есть любовник?
И как только он произнес эти слова, он почувствовал, что это правда. Она побледнела, опустила голову, она ничего не отвечала, а Гоголю казалось, что она изо всех сил ударила его кулаком в живот. Лишь однажды он испытал нечто подобное — когда отец поведал ему историю его имени. Тогда чужая тайна так же сильно, болезненно коснулась его жизни, но только тогда он искренне сочувствовал своему отцу. А в поезде больше всего ему хотелось выйти на следующей станции и больше никогда не видеть ее. Но они решили ничего не говорить матери, объявить о разрыве позже, когда пройдут праздники. Гоголь молча страдал все Рождество, а ночью, когда оба лежали без сна, Мушуми рассказала ему историю знакомства с Димитрием: и про ночь в автобусе, и про то, как она случайно наткнулась на его резюме. Она призналась, что Димитрий ездил с ней в Палм-Бич. Мушуми уехала на следующее утро после Рождества, притворившись, что ее срочно вызвали на кафедру. Конечно, это была неправда, просто они решили, что лучше будет, если она вернется в Нью-Йорк одна. Когда Гоголь приехал домой через два дня, ее в квартире уже не было — он
